Николай Боков

Nicolas Bokov. Dans la rue, à Paris

В русском оригинале публикуется впервые

[Продолжение]

 

Николай Боков. (Фото: Эрика Белье)

[ 2 ] Однажды давно, в 84-м, мы приезжали сюда на богослужение и общую молитву об инвалидах. По наклонному деревянному настилу, где я теперь ночевал, мы поднялись с нашим медицинским креслом и встали среди других таких кресел с больными, вблизи алтаря, под средокрестием. Толпа собралась в тот вечер огромная, полная энтузиазма и почти уверенности, что вот-вот начнутся исцеления: богослужение вел священник из Канады, имевший репутацию чудотворца.

И действительно, поднялась с места одна дама и сказала, что мучившая ее мигрень прошла! И еще другой человек сказал, что боли в желудке у него прекратились. А сам целитель вдруг сосредоточился и толпа притихла и сказал, что вот тут, перед ним, в нефе, у одного господина прекратилось образование злокачественной опухоли!

Только наша группа патентованных, так сказать, больных оставалась в стороне от событий. Островок молчания посреди бушующего энтузиазма.

А теперь толпы не было. Собирал огарки служитель, он же, вероятно, и сторож, занимавший квартиру где-то над сводом трансепта: с улицы было видно светившееся ночью окно.

Около северного рукава трансепта (и не напомнить ли, что этот храм XIX века смотрит апсидой на запад? По-видимому, для того, чтобы священник мог стоять лицом к публике во время богослужения) устроена капелла экуменизма. На пюпитре лежит библия, поставлены икона Св. Троицы Рублева и распятие св. Франциска. Скамеечки для медитации. Несколько католических стульев. Зеленые растения. Витражи св. Терезы из Лизье (кажется, храм обслуживают члены ордена иезуитов).

Как обычно, пришли еще двое... трое... четверо. Мы, вероятно, привыкли друг к другу, хотя не здороваемся и не знакомимся.

Сегодня пришел новичок: в коротком армейском бушлате, в черных суконных брюках. В грубых ботинках, каблуки которых тем не менее совершенно стерлись: он стоял на коленях, и это было хорошо видно.

По сравнению с худым костистым лицом его тело казалось непропорционально полным: очевидно, из-за множества надетых свитеров и рубашек. Он ночевал, несомненно, на улице.

Мы молчим. Шепчем.

Доносятся возгласы мессы.

Удивительно расслышать русскую речь: "Царю небесный, Утешителю..."

Молитву Святому Духу тихонько говорит грузный человек с портфелем, одетый по-городскому, чисто, но все-таки не так, как одеваются французские чиновники: можно подумать, что каждое утро у них новый костюм, и только что от портного.

Советский чиновник из расположенного поблизости ЮНЕСКО? Мыслимо ли такое (1989-90-е годы)?

Вдруг в капеллу вбежал человек.

И заговорил напряженно, хотя и негромко:

Я вынужден обратиться к вам! Потому что я в совершенно безвыходном положении! Мне не на что купить еды! Дайте мне сколько-нибудь, пожалуйста! Что-нибудь!

Он был немного восточного вида, смуглый, может быть, индус или тамил.

Наступило молчание застигнутых врасплох ("мы пришли помолиться, а тут опять то же самое..."). И даже послышался голос, и начало известной нотации:

Но, господин, так не делается. Во-первых, вы должны...

К счастью, стоявший на коленях бомж опередил: он вынул из кармана несколько монет и протянул:

Вот, возьмите и мужайтесь!

Человек взглянул в свою руку, и лицо его расправилось. Он исчез.

Вскоре и мы разошлись, оставив странного путешественника одного.

Мне было приятно, что "наш" бомж (s.d.f.) не сплоховал. И позабавила эта приятность: не формируется ли во мне "классовое чувство" солидарности евангельских бродяг...

* * *

Опять не состоялась сегодня дальняя экспедиция за Сену, в Отей, в социальный пункт Учеников Отея. Там можно принять душ и посидеть в теплой комнате. Кажется, и почту до востребования там получают. Человек может иметь адрес! Без него человека нет. В социальном смысле, конечно.

Уже время вернуться на станцию метро "Пастер". И затем спускаться вдоль эстакады на авеню Бретей.

Сиреневое небо делается фиолетовым. Силуэт купола и креста черным.

Устраиваюсь на ночлег: кладу листы картона, расстилаю пленку по зеленому скверику рядом с церковью идет странная фигура: с комом одежды, с дубинкой в руке... Георг Тито!

Он бурно радуется встрече.

Он подобрал где-то брошенное женское меховое пальто и вооружился ножкой от стола. Ему, бедному, оказывается, страшно.

Нашлось румынское издание Нового Завета, и сегодня мы можем почти разговаривать. Например, чтобы избавиться от ножки-дубинки, я нашел известный стих Матф. 5,39 и дал прочесть его Георгу. Он вытаращил глаза, однако с ножкой, поколебавшись, расстался.

Книга ему была, по-видимому, знакома; он принадлежал, вероятно, к пятидесятникам: найдя сцену сошествия Св. Духа на апостолов, он сложил молитвенно руки. После длинного объяснения я предположил, что у него есть брат, живущий в Голландии. Он убеждал меня ехать туда вместе с ним, нуждаясь, очевидно, в попутчике для непростого путешествия.

Засыпая, Георг Тито укрылся ветхим меховым пальто. Вторая ночь в мировой столице была комфортабельнее.

Наутро он снова восторженно говорил о Голландии, словно то был Эдем, обнаруженный наконец на карте жизни. Но я мог только найти для него адрес общины пятидесятников, кажется, возле станции "Алезия". И билет на метро.

Мы расстались. Не без грусти, словно почти родственники.

Время странствующих людей. Всегда идущих и пробирающихся куда-то, где все устроится и решится. Скучно ждать смерти на одном месте, не так ли? Тем более, если нет занятий, отвлекающих от этой правды, беспощадной для одних и напряженно ожидаемой для немногих.

Действительно, все меньше людей, знающих, что нас ждет радикально иной образ жизни.

"Абсолютно не похожий на чепуху Ш. и Д.", написал мне однажды знакомый.

Ну, это может быть чересчур: людям красивые выдумки пригодятся. Но тем не менее...

* * *

Вы ночуете около церкви? Мне рассказали, негромко сказала женщина с сединой в волосах, подошедшая ко мне возле экуменической капеллы. То была ризничая и секретарь Елизавета. Мадам Елизавета, конечно.

Наверное, холодно?

Нет-нет, ничего, у меня все есть для ночлега вне помещения. Спасибо.

Она ушла.

И снова появилась вскоре: с термосом в руках.

Пожалуйста, возьмите, тут горячий кофе с молоком. А термос оставьте себе: он вам пригодится.

Такой жест знак из другого мира.

От него вздрагивает сердце.

Это отдых: уменьшилась тяжесть одиноких усилий существовать.

Эхо и отблеск детства, умерших дружб, распавшейся семьи все тут, в простом жесте руки, протягивающей термос. И нужно владеть собой, чтобы благополучно произнести:

Спасибо... сестра Елизавета!

3

Через XV район проходят улицы-артерии, Севр и продолжающая ее Лекурб; и Вожирар, самая длинная парижская улица. Судя по названию и расположению, она шла по склону "долины Жерара". Этот склон, спускающийся к равнине Сены, теперь, разумеется, совершенно застроен.

Они выводят из центра города за кольцевую дорогу, "Периферик", построенную на месте городской средневековой стены.

У перекрестков тротуары вскипают: Леркурб-Камбронн-Вожирар полнятся гвалтом и криком торговцев, охваченных страстью коммерции.

После полудня они уже гораздо спокойнее.

А пока покупателям тесно, они слушают, смотрят. И пробуют, особенно одетые старомодно старожилы квартала: возьмут вишенку и скушают. Лет немало и им, и их одежде, починенной и опрятной.

Честная бедность, она незаметна: почти не видна аккуратная заплатка на пальто, никто не обратит внимания, что спрошенные порции сыра и рыбы микроскопичны.

На подходе к перекрестку сидит, поджав по-турецки ноги, Жерар. Он приветлив и добродушен, это располагает. И у него есть постоянные дарители, с ним здоровающиеся. Жерар благодарит их особенно горячо или даже обменивается замечанием о событии дня, если таковое случилось.

"Моя клиентура", говорит он.

Поразительна судьба понятий. Вы помните, вероятно, что в Риме клиентами назывались как раз те малоимущие, которые получали почти регулярно милостыню от зажиточного горожанина. А теперь наоборот, и ничего. И сколько таких слов!

Жерар пострижен наголо. Он взволнован. Оказывается, он только что вышел из больницы. Надо же такому случиться: неделю назад в метро у него взяли пятьдесят франков! Да еще он получил удар ножа!

Из сбивчивого рассказа я узнаю подробности. И то, что он, по-видимому, был немного пьян. Не совсем, чтобы... а так, слегка.

Слава Богу, все обошлось: его быстро подобрали и зашили. Приподняв рубашку, Жерар показывает заклеенный пластырем край живота.

Услышав разговор о пролитой крови, пожилой господин останавливается, подходит совсем близко, вытягивает шею, чтобы лучше слышать и тем более видеть: глаза блестят...

Мне хочется подарить Жерару какую-нибудь... зацепку, маленькую защиту... например, этот крестик. Он слегка озадачен: пырнули ножом, а тут маленький крестик! Но ему приятен дружеский жест.

Через неделю вместе него висела миниатюрная стальная жаба. Подруга Жерара сказала ему, что это надежнее.

Он остается сидеть на своей картонке, здороваясь и благодаря. Но его бретонские усы свисают уныло. Если, конечно, они чем-нибудь отличаются от украинских.

У супермарше "Монопри" наискосок через улицу Лекурб стоит спокойный, даже медлительный человек, Бернар. Ему, кажется, за шестьдесят, но вид живущих на улице бывает обманчив: лицо темнеет на ветру и на солнце, от алкоголя, от случайной (из мусорного бачка) пищи.

Добрый день, Бернар! Са ва?

Са ва, но могло бы быть и лучше!

Однажды мне подарили что-то, подсохшие пирожные или бриоши, и я ему предложил. Отказываясь, он со значением произнес:

Я предпочитаю полный обед (un repas complet).

В этом было что-то солидное, мудрое. Как у других дом, семья, личный врач. Или даже свой священник.

Впрочем, может быть, он просто избегнул сближения: мало ли что...

Париж