Вальмар (Теодорович) Адамс, чудаковатый тартуский профессор русской литературы, начинал как поэт: напечатал с 1915 г. в газете "Юрьевский вестник" несколько стихотворений на русском языке под псевдонимом Владимир Александровский. Родился он в Петербурге, где прожил первые десять лет жизни. Затем семья переехала в Эстляндию. Русский, судя по всему, был первым языком Адамса остался таковым и через шесть лет, в новом языковом окружении. Ранние стихи Адамса примечательны не художественными достоинствами, а русским патриотизмом. Через полгода после начала Первой Мировой войны шестнадцатилетний эстонец с умилением восклицает:

Я русский, русский гражданин!

Но век забирал влево, и в 1918 г. Адамс оказался редактором пролетарской газеты "Молот", которую издавала эстляндская трудовая коммуна. Впрочем, пролетарские товарищи вскоре убедились, что он не более чем попутчик.

В эти годы у Адамса завязывается дружба с Игорем Северянином. "Король поэтов" был на семнадцать лет старше Адамса. Его всероссийская слава уже отшумела, но на Адамса он произвел неизгладимое впечатление. Когда в июле 1972 г. я оказался в гостях у Адамса, на его даче в Вальгеметсо под Тарту, и речь у нас зашла о Северянине, Адамс в ответ на мое замечание о безвкусице Северянина воскликнул:

Да, безвкусица... и полное отсутствие культуры, но ведь как он писал стихи! За обеденным столом, во время беседы, экспромтом, ведь это, что ни говори, биологическое чудо. А какой голос! Однажды в грозу он читал мне стихи под каким-то подобием античного бельведера, уж не помню где, так он перекрывал гром! Или, случалось, после обеда он сидел у камина и пел одну за другой оперные арии в доме стены тряслись!

Позже, в Праге, в годы студенчества (Адамс учился и в других европейских городах) у него завязалась дружба с Карелом Чапеком. Чешский писатель был на девять лет старше Адамса. Он всегда знал о любовных похождениях своего эстонского друга, но никак не мог уразуметь его национальной принадлежности. В Центральной Европе Эстония была географической новостью.

Я сидел при всех режимах за свой язык, и ничего, жив! говорил о себе Адамс в брежневскую пору. Действительно, в годы немецкой оккупации Эстонии он попал в гестапо (по слухам, за то, что укрывал еврея), но каким-то чудом уцелел с тем, чтобы вскоре угодить на пять лет в советские лагеря.

Как поэт Адамс перешел на эстонский язык в середине 20-х годов. Встретили его недоверчиво. В глазах эстонских собратьев по перу он долго еще оставался переучившимся русским, бывшим Владимиром Александровским. Сам Адамс ставил себе в заслугу то, что пересадил в эстонскую просодию усеченную рифму, которой в первой четверти века упивались русские поэты. Громкой славы Адамсу не досталось ни в свободной довоенной Эстонии, ни в советское время, где он явно был не ко двору. Вместо нее пришло почтительное признание и профессорство в Тарту. Там после войны он создал кафедру русской литературы и еще в 70-е читал фольклористику. Студенты обожали его. Вот фрагмент из неопубликованных воспоминаний Светланы Бломберг:

"Второго января мы уныло сидели в аудитории, вспоминая проводы старого года. Вдруг явление: стремительно вошел кособокий старик, бросил на стол палку и прокричал:

Забудьте все, чему вас учили в школе!

Мы ошалели. Но таков уж был стиль Адамса. Казалось, он ничего не боялся. К этому времени он перенес инсульт и, благодаря выпяченной губе и скошенному вниз уголку рта, его лицо имело несколько гротескное, презрительно-насмешливое выражение.

Он и впоследствии всегда влетал в аудиторию в черном до пят пальто, в старомодной шапке с наушниками, и всегда с грохотом кидал на стол ту же палку и потрепанный портфель. Пальто не снимал, а срывал, и тоже швырял, в лучшем случае, оно попадало на спинку стула. Затем становился у окна, выбирал себе жертву (чаще всего, хорошенькую студентку) и начинал ей одной рассказывать о русском фольклоре, но довольно быстро увлекался, уходил в сторону и вот мы ловили себя на том, что слушаем уже не о бабе-яге, а о Дега или Пикассо, картины которых Адамс видел в Париже. Мы сидели, раскрыв рот, он же мог говорить часами, а звонка не слышал, оглох после инсульта. Было заведено, что Миша Лотман, сын Юрия Михайловича, по звонку ронял на пол заранее припасенные толстые тома энциклопедии. Адамс вскидывался: Что? Уже? запихивал книги в портфель, нахлобучивал ушастую шапку и вываливался из аудитории с таким же грохотом, с каким появлялся..."

С Юрием Михайловичем Лотманом (Юрмихом, как его называли в Эстонии) Адамс дружил или, во всяком случае, поддерживал товарищеские отношения. Летом 1972 года Лотман отдыхал в том же Вальгеметсо, в нескольких минутах ходьбы от дачи Адамса, и Адамс заглядывал к нему.

В ту пору Адамс надеялся издать свои избранные стихи (изборник, как он говорил), но книга уже три года лежала в издательстве без движения.

Меня вызвали, куда следует, и спросили: с кем из профессоров в Штатах я переписываюсь. Я честно ответил: больше не буду ни с кем. Честно, но не до конца, мне следовало бы добавить: только до выхода книги... Это моя последняя книга. Раньше я писал стихи, теперь я историк литературы...

Но муза не вовсе покинула его. Вот одно из стихотворений Адамса той поры:

Как раз тогда, в 1972 году, Адамса одновременно с Солженицыным избрали почетным членом Международного ПЕН-клуба. На письмо, подписанное Генрихом Беллем, он не стал отвечать: очень хотел дождаться выхода своей последней книги.

Ему суждено было прожить еще двадцать один год.

Юрий КОЛКЕР

Лондон

©   "Русская мысль", Париж,
N 4291, 04 ноября 1999 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ....