Солнечный весенний день 1989 года в Лионе, на квартире родителей Филиппа. Он собирает разные вещи для монастыря в Веркоре, куда мы едем на несколько дней. Позднее Филипп станет там послушником.
Его родители в отъезде. В ожидании конца сборов я рассматриваю квартиру. Жилище говорит многое о своих обитателях, особенно в их отсутствие. Книги, картины, безделушки. Вещицы, появившиеся здесь только потому, что понравились. Как образ самого себя, как отражение внутреннего мира.
Вот куча каменных яиц на блюде из мрамора, агата, яшмы... Словно множественность намерений души, простых и драгоценных, лелеемых, но никогда не осуществившихся.
А вот что-то знакомое: настоящая горка из самоцветов. Такие "уральские горки" были очень модны в московских домах 50-х годов.
И в моем детстве был подобный предмет, стоявший на этажерке, а этажерка стояла в углу, и к ней прижимался диван, занимавший почти всю стену в длину, а вдоль другой стены во всю длину стояла тахта, тоже едва уместившись между этажеркой и стеной. Комната крохотная, но очень уютная может быть, потому что такая маленькая. Да я и сам еще маленький: шесть или семь лет.
А вот еще один чрезвычайно знакомый предмет в лионской квартире, тоже бывший в квартире московской: статуэтка Венеры Милосской, с аккуратно отрезанной выше локтя рукой. Точно такая же стояла на этажерке в комнате дома 24 по Уланскому переулку. На пятом этаже.
Статуэтку привез из Германии отец: когда кончилась война, многие привозили вещи из Германии. Особенно офицеры: для них были устроены "распределители", где можно было подобрать подарки для дома. Туда свозились вещи из немецких домов.
Были еще немного обгоревшие часы с боем, французские репродукции известных портретов: "Мадам де Помпадур", "Мадам Рекамье с дочерью", тоже нашедшиеся в Германии, попавшие туда, вероятно, из Франции. Вот еще "Тирольские девушки на лугу". Пуховая перина! в ней было занятно "тонуть". Приемник "Телефункен". Но этот испортился: в него забралась мышь и замкнула какую-то цепь. И сама погибла, и радио.
Так вот, Венера Милосская. У нашей маленькая изящная голова была отбита и затем приклеена желтым очень ярким клеем, и эта полоска на шее так и осталась.
А это что за коробочка?.. Я не удерживаюсь и открываю: в ней лежит всего одно перо, стальное, школьное. Да таким я и писал, его нужно было вставлять в ручку и макать в чернильницу! N11.
Уральские самоцветы, Венера, перо...
И тут происходит неожиданное.
С полной, изумительной ясностью, не знающей и тени сомнения, я понимаю нет, я просто нахожу в себе совершенно законченное знание, как знают совершившийся факт: в сию минуту отец пишет мне письмо.
И это событие. За мои 44 года (в Лионе в 89-м) отец пишет мне впервые в жизни (и своей, и моей), и за границу, из далекого Жданова, где он женился еще раз и остался (ныне опять Мариуполь).
Филипп, говорю я, только что узнал совершенно точно, что отец пишет мне письмо. Может быть, уже написал.
Ах, я не люблю всего этого! закричал Филипп из кладовки. Все эти интуиции, видения, предсказания!
Я не настаивал. Факт казался настолько бесспорным, что я уже размышлял о возможном содержании письма. Первого в жизни. Впрочем, и в детстве встреч было немного, даже единственная, вероятно, в 1953-м, когда отец приехал в Москву (кажется, разводиться) и навестил меня в летнем пионерском лагере.
Мы спустились на улицу.
Из Лиона путь лежал в небольшой Роанн, где Филипп работал художником в витражной мастерской. Там переночевали и наутро, захватив еще одного попутчика тоже будущего монаха, взяли курс на голубые холмы Веркора.
Спустя три недели я добрался до моего парижского пригорода. Уже началась Страстная неделя, шли предпасхальные службы.
Меня ждало письмо от отца.
*
Уж если мы оказались так далеко, в Москве 1952, 1953, 1954-го... 1957 года... в этой уютной комнатке, где живем мама и я, то не задержаться ли тут на ненадолго одной-двух страничек?
Ведь вот еще ковер на стене! (Тоже из побежденной Германии.) Коричневые и темно-красные узоры по краю; на фоне далеких гор и елей стоит олень с могучими рогами и смотрит, а нежная олениха пьет воду из ручья.
Зеркало! тоже с Запада. В резной раме, уже с темными крапинками и уголками.
В квартире живут еще соседи, в своих более или менее таинственных комнатах, совершенно не похожих друг на друга.
Мама приходит с работы (она угадывает погоду). Мы ужинаем. Еще можно немножко что-нибудь поделать: порисовать, построгать дерево (например, кухонную доску: мама уже смирилась...).
А если пора спать, то это тоже интересно. В преддверии сна часто начинается "это": рот наполняется какой-то таинственной "пищей", я ее "ем", и это очень вкусно и необыкновенно. Непонятно как, но я вижу эту "пищу" не физическими глазами, не как образ или предмет.
С "питанием" иногда сопряжено и другое событие, я называю его "разматыванием клубка"; клубок состоит из "длиннот". Это тоже внутри меня, и очень занимательно. "Клубок" сам по себе, он от меня не зависит, но я могу его "прогнать", перестать им заниматься. Он, впрочем, остается где-то "рядом", к нему можно вернуться.
Об этом я не говорю взрослым и ничего не спрашиваю: ведь, наверно, у всех так, раз никто об этом не говорит и не спрашивает.
Оказывается, подобное "питание" было описано и даже имеет название "феномен Исаковера", по имени американского психиатра, опубликовавшего статью в 1938 году. Нелишне упомянуть, что об этом я узнал из книги "Метанойя" Эме Мишеля (Aimй Michel. Mйtanoia. Phйnomиnes physiques du mysticisme. Paris, "Albin Michel", 1986), где собраны и обсуждаются загадочные явления в жизни верующих христиан. И тем почтить память недавно умершего автора, поразительного эрудита, совсем неизвестного широкой публике.
(Как раскачивается маятник памяти! От загадки детства до если не объяснения, то хотя бы признания такого явления прошло сорок лет. И маятник влечет меня обратно, чтобы вспомнить).
*
Но нельзя прямо пройти к событию. Для других нужно проторить дорожку через заросли повседневности.
Чтобы приблизиться к странному Предчувствию детства, 25 лет ждавшему дня своего осуществления.
...Из Москвы мы ездили с мамой к дедушке Федору и бабушке Софии в деревню. Она километрах в 25 от Загорска (ныне снова Сергиев Посад), по Ярославскому шоссе, за Краснозаводском.
Сначала мы едем на электричке: Москва-Третья (но Второй нет), Лосиноостровская, Мытищи, Пушкино, "далее со всеми остановками!" гремит громкоговоритель на Ярославском вокзале. Среди них есть станция Софрино. Маленькая, ничего особенного. Крашеное охрой зданьице.
Но в течение всех 50-х годов при подъезде к станции Софрино меня охватывали страх и тоска. Неодолимые, сосущие. Никогда мы там не сходили. Никто из родственников и знакомых там не жил.
Поезд останавливался. Я отворачивался от окна, смотрел в пол и повторял про себя: "Ну, поехали! скорее, скорее!" Поезд наконец трогался: какое облегчение! Почти счастье!
Едем в деревню ужас на станции Софрино. Едем обратно то же самое.
Годам к 14-ти страх ослабел, почти исчез. Теперь эту станцию я просто "не любил". И никогда не любопытствовал: что за название, что там такое.
А после нее одни радости и восторги: белостенная Лавра в Загорске, автобус, а потом еще три километра пешком нетрудных, под гору. И с этой горы чудесные синие дали лесов, впадина речки Кунья притока Дубны.
Снег скрипит под ногами.
Зимние сумерки все гуще, все менее различимы силуэты женщины и мальчика... (Как если бы я смотрел им вслед, идущим и не уходящим).
Деревня Язвицы начинается сразу на крутой стороне оврага, по которому течет ручей; поблизости от него колодец с журавлем.
Я жду этот миг я так его люблю! подниматься по крутой тропе к первым домам деревни, еще шаг еще выше еще шаг и открывается вдаль уходящая деревенская улица. Ярко светится в сумерках оконце не слишком далеко "нашего" дома.
Ну, приехали! Такую даль! говорит дедушка, довольный. Сам он ездит в Москву редко, никогда зимой, а осенью, на "сельскохозяйственную выставку" поудивляться небывалым плодам и даже купить саженец.
Мама выкладывает городские гостинцы: сахарный песок, мука (вот это кстати! пироги на "зимний Иванов день"), карамель "подушечка", сушки и баранки. И даже мозговую кость с обильными остатками мяса.
Бабушка немедленно начинает устраивать кость на ночлег на холод, и чтобы кошка, не дай Бог... Кость кладется в чугун и закрывается чугунной сковородой, а сверху кладется камень. И ставится на "мосту": это дощатая площадка на сваях, сразу же за дверью во двор, во вторую половину дома, хозяйственную. Крытую и с земляным полом, без окон. С моста во двор спускается лестница.
А главный вход через крыльцо: это довольно высокая лестница с навесом, ведущая в застекленную веранду. Из нее через капитальную дверь мы попадаем в кухню с огромной русской печью любимым местом фольклорного Иванушки; узкая двустворчатая дверь ведет в переднюю часть избы, чистую, с крашеным полом и высокой печью, "голландкой". Здесь главная комната с обеденным столом и две комнатки без дверей с кроватями.
Всех детей родилось в доме семь. Первый Ванечка умер младенцем. Затем родились Александра, Павел, Виктор, Вера (моя мама: царствие ей небесное), Полина, Иван. А уж затем в разных местах начали рождаться внуки, и правнуки, и... уже всех имен я не знаю.
*
Нам пора ехать в Москву.
Пусть только дедушка допьет свой чай.
В этом есть что-то монументальное. Еще кипит на столе самовар (наконец-то на этих страничках появился герб моей родины, который доставили нам когда-то из Китая неугомонные татары). Дедушку я вижу в профиль. Сзади него в углу икона, обрамленная полотенцем. Это бабушкина область; дедушка не скрывает своего вольтерьянства. А между тем в молодости он был близок к православию и рассказывает, как, будучи "еще молодым мужиком", служил камердинером у студента Духовной академии по фамилии Симанский.
Чай пьется вприкуску: кусочек твердого рафинада держится между зубами и сластит чай, потягиваемый из блюдца. Пить "внакладку" предосудительно: перерасход сахара.
Но сегодня вместо сахара на столе вазочка с роскошной карамелью "подушечка", начиненной повидлом. Пар поднимается от самовара, из чашек и блюдец; вспотевшие лбы, запотевшие окна, мама, что-то рассказывающая, бабушка, думающая о таинственном своем, кошка, мурлыкающая и всегда готовая прыгнуть к упавшему кусочку.
Что-то из слышанного я понимал. Главное удовольствие быть со взрослыми, купаться в их общении между собой и быть принятым, своим. Дома.
Ах, уже сумерки воскресного дня, пора зажечь свет. Завтра на работу и в школу, пора идти, к сожалению, хотя путешествовать интересно. Уже в сумку помещены деревенские гостинцы: соленые огурцы, грибы, капуста...
Едем обратно. И опять это страшное Софрино.
Окончание следует: см. "РМ" N4291
Париж
© "Русская мысль", Париж,
N 4290, 28 октября 1999 г.
|
|
||||
|
||||
