Густав Герлинг-Грудзинский родился 20 мая 1919 г. в Кельцах, где провел детство и отрочество, окончил гимназию. В 1937 г. поступил на факультет польской филологии Варшавского университета. Еще гимназистом напечатал репортаж в молодежном журнале, в студенческие годы публиковал литературно-критические статьи.
В захваченной немцами Варшаве стал начальником штаба небольшой подпольной организации и от нее был послан во Львов. Когда оставаться во Львове стало невозможно, Герлинг пустился в обратный путь, весной 1940 г. на месяц застрял в Гродно, а при попытке перейти литовскую границу был арестован НКВД. Следствие в Витебской тюрьме, ленинградская и вологодская пересылки, наконец лагерь в Ерцеве Архангельской области (Каргопольлаг).
В ноябре 1941 г. вместе с несколькими заключенными-поляками объявил голодовку, требуя, чтобы их освободили по амнистии, объявленной для поляков в августе, после заключения т.н. пакта Сикорского Майского. Освобожден 20 января 1942 г., добрался до мест, где формировалась польская армия генерала Андерса, и в ее составе 30 марта покинул СССР.
Воевал в Италии, в частности участвовал в битве под Монте-Кассино. С 1943 г. печатался в армейской прессе. В 1945 г. выпустил в Риме книгу очерков "Живые и мертвые". Тогда же принял решение не возвращаться в Польшу, отданную союзниками во власть Сталина.
Был одним из основателей журнала "Культура", где позднее стал регулярно появляться его "Ночной дневник". В Лондоне, куда он переехал вместе с первой женой Кристиной (*1952), написал и издал (сначала по-английски) "Иной мир". С 1955 г. со второй женой Лидией, дочерью итальянского философа Бенедетто Кроче, поселился в Неаполе.
Лауреат ряда международных и итальянских литературных премий за книги, изданные по-польски и в переводах, почетный доктор нескольких польских университетов. В Польше впервые побывал в 1990 г. и с тех пор бывал постоянно, активно включаясь в ведущиеся в стране споры, особенно на тему расчетов с коммунистическим прошлым.
"...сразу по приезде в Свердловск мне захотелось писать, говорится в последней главе "Иного мира" ("Урал, 1942"), где описан "вольный" путь зэка, только что освобожденного из лагеря в Ерцеве Архангельской области, и на последние копейки я купил на станции блокнот с карандашом".
Думаю, писателем Густава Герлинга-Грудзинского окончательно сделал лагерь и прочтенные там "Записки из Мертвого дома". Его "Иной мир" "Мертвый дом" тоталитарного века. Это не мемуары и не документальная повесть это высокого класса художественная проза, одна из немногих досолженицынских книг о лагерях, к которой смело можно применить солженицынский термин "художественное исследование".
И тот же лагерь, та же чудом раздобытая книга Достоевского навеки связали его с Россией и русской литературой. "...Достоевский своим скромным, слегка медлительным рассказом, в котором каждый день на каторге тянется так, будто длится годы, захватил меня и нес на гребне черной волны, прокладывающей себе в подземельях путь в вечную тьму. (...) Мне казалось, что до того я никогда по-настоящему не жил, я забыл, как выглядят лица моих родных и пейзажи моей молодости. Зато на каменных, истекающих водой и поблескивающих в темноте стенах подземного лабиринта, сквозь который меня несла черная волна "Записок из Мертвого дома", невменяемым, распаленным воображением я видел длинные ряды имен тех, что были здесь до нас и сумели выцарапать на скале след своего существования..." Можно понять, почему много лет спустя его так захватил Шаламов, "герой самого страшного опыта советской эпохи".
Беседуя с исследователем своего творчества о рассказе, где он, опираясь на рассказ Шаламова о смерти Мандельштама, описал смерть самого Шаламова, писатель говорил: "Шаламов для меня пример человека, который глубочайшим образом познал советскую тоталитарную систему, ту систему, которая оказалась итогом цивилизации концлагерей. (...) Эта смерть с одной стороны, агония, а с другой апогей его жизни. Шаламов умирает так, как будто он святой советского концлагеря. И так люди к нему относятся. (...) Это та Россия, которая не сдалась и которая в Шаламове увидела своего святого".
Вера в Россию, которая не сдалась, и в силу русской литературы навсегда сделала Герлинга польским другом русских. Вместе с главным редактором "Культуры" Ежи Гедройцем он деятельно поддержал создание "Континента", задуманного Владимиром Максимовым как журнал, где получит слово политэмиграция и оппозиция из всех стран "социалистического лагеря". Их Гедройца, Герлинга и Юзефа Чапского участие в редколлегии "Континента" не было простым предоставлением своего имени и даже своих текстов. Много раз, помню, сталкиваясь с какими-то проблемами, Владимир Емельянович говорил: "Надо поехать посоветоваться в «"Культуру»". А когда в "Культуру" из Неаполя наезжал Герлинг, то либо опять-таки Максимов ехал в Мезон-Лаффит, либо пан Густав приходил к нему домой, все эти годы оставаясь одним из самых близких Максимову людей.
Был он и другом "Русской мысли". И не с тех пор, как его имя появилось в списке редакционного совета гораздо раньше, с начала 80-х. Как я гордилась, когда в период военного положения в Польше он при мне неоднократно повторял (или не при мне, а мне передавали): "В «Русской мысли» самый лучший в мире «польский сервис»".
На протяжении многих лет на страницах "РМ" печатались главы из "Иного мира" (до выхода и даже до замысла полного перевода книги), многие отрывки из его "Ночного дневника", отдельные рассказы писателя.
Тема России и сопутствующая ей тема коммунизма, а в последние годы жизни того, что произошло после краха коммунизма, не оставляла его. Тема отпущения грехов без покаяния тем, кто созидал или хотя бы подпирал эту систему, стала у него одной из ведущих. Он не видел, как можно дать такое отпущение, и был, конечно, прав, несмотря на бурную с ним полемику в польской печати. Наверное, об утрате этого беспощадного полемиста будут горевать многие его оппоненты. Но насколько же больше друзья, к которым и сегодня я продолжаю себя причислять.
