В Петербурге осень, и лица так называемых свободных профессий слетаются к столам с даровой закуской: там премьера, тут вернисаж, еще где-нибудь международная конференция. Обычно эти культурные акции живут в уме недолго: пока не пройдет головная боль от местного алкоголя, добавленного к иностранному. Единственным действительно серьезным литературным событием остается, как ни странно это звучит, выставка фотографий Михаила Лемхина "Иосиф Бродский. Ленинград. Фрагменты", развернутая летом а теперь уже и свернутая в Фонтанном Доме, в Музее Анны Ахматовой.

Ее приурочили к 60-летию Бродского, подверстали к юбилейным мероприятиям она в буквальном смысле слова окружала научную конференцию, проходившую в стенах музея, и люди, писавшие о выставке (а пресса ее заметила и оценила высоко), поняли ее прежде всего как опыт о Бродском, как модель одного из пластов сознания поэта. Вот этот Город, каким он запомнился Бродскому и каким всплывает в его стихах, "город цвета окаменевшей водки": кирпичные фабричные трубы, колонны с дорическою прической, на домах растут статуи, а река высовывается из-под моста, как из рукава рука... Фотокадр читается как цитата: помните чугунный лик Горгоны на мосту? смотрите, это он; а это те самые эрмитажные вазы, о которых в "Пятой годовщине":

Теперь меня там нет. Означенной пропаже
дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
Отсутствие мое большой дыры в пейзаже

не сделало; пустяк: дыра, но небольшая.

То есть кадр напоминает о строке, строка о соседней, а вместе они развивают несколько перекликающихся тем поэзии Бродского и его биографии. Вот он, этот прославленный населенный пункт, где он провел больше половины жизни, та самая улица, тот самый дом и дверь, в которую входил, и лестница, на которой курил, и стена, к которой прислонялся... Город Бродского: едва ли не каждый из этих пейзажей, интерьеров, натюрмортов не раз и не два побывал на его сетчатке, город без Бродского, как бы затемненный его отсутствием преображенный оптикой отчуждения, совершенно как в его стихах.

Об этом и говорили на выставке: до чего тонкие иллюстрации к стихам, какой тщательный биографический комментарий. А главное, как хороши портреты самого Иосифа Бродского около шестидесяти портретов разных эпох личного знакомства; Михаилу Лемхину непонятно как, однако несомненно удалось не только высветить в симпатичном, но вряд ли монументальном облике духовную мощь (такие прорывы удаются Лемхину часто: полистайте книгу его портретов "Missing Frames"); его Бродский изображен с юмором, с нежностью, с восхищением и в облаке тайны, как герой личной мифологии, как тот, чье присутствие в жизни если не оправдывает ее печальную бессмыслицу, то хоть отчасти искупает.

 Так смотрели на Иосифа Бродского люди его поколения!

 Нет, милостивые государи и милостивые государыни: это взгляд горстки людей, из которых слишком многие окружают Иосифа Александровича уже на другом берегу холодной блестящей реки.

Мы были мальчики и девочки ленинградских квартир, ленинградских дворов, мы росли в этих изуродованных, но прекрасных декорациях в помойке на руинах, дыша этим темным государственным воздухом, и подцепили вирус тоски по мировой культуре, и растворились во времени, как суждено всем. Нас больше не будет, но голос Иосифа Бродского, кристаллизованный в русской речи, похож на нашу судьбу и похож на победу над судьбой, а разве не был Бродский одним из нас? Разве не выпало нам общее одно на всех главное в жизни приключение: с книжкой в руках проплясать молодость под музыку полицейского государства (помните, в советской школе разучивали танец "Конькобежцы", элегический такой?)...

Тогда, летом, казалось очевидным, что выставка Михаила Лемхина как раз про это: что Иосиф Бродский один из нас, поскольку является обладателем опыта, тождественного с нашим. И что на фотографиях запечатлен некий срез или ракурс этого опыта.

Но выставка представляла одноименную книгу: Михаил Лемхин расплел ее, и поставил на ребро, и позволил нам походить вдоль страниц. Выставка отшумела книга осталась и не дает себя забыть. К ней приходится возвращаться и рано или поздно до вас доходит, что это не фотоальбом, а фотороман, причем автобиографический, а также что стиль тут едва ли не содержательней сюжета.

Михаил Лемхин ловит реальность на телодвижениях и жестах, которыми она, якобы забывшись, отрицает его существование. Пространство, на разные лады порченое временем. Пауза между конченной секундой и следующей. Это пасьянс пронзительных случайностей. Это метафоры одиночества, равного отсутствию. Они рифмуются и создают ритм, подобный шифру. Они теснят друг друга, смывая смысл другим смыслом и открывая еще один, как это бывает в стихах...

Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,

написал когда-то Иосиф Бродский одному из нас, думая, что он умер что насмерть замерз в параднике Третьего Рима.

Сколько таких заколоченных и разбитых бывших парадных дверей в книге Михаила Лемхина! Ведь этот беззвучный роман отчасти о нас, о людях мостовой: как было обидно! как стало забавно!

Как нам повезло, что Иосиф Бродский сумел пережечь обиду в свободу!

...На странице 47 фотография такая: на полированной столешнице книга Бродского "Холмы" на книгу брошены очки над ними в чьих-то пальцах горит сигарета.

И вот хотите верьте, а то взгляните сами: Бродского, строго говоря, в кадре нет, а голос его раздается.

Тут Михаил Лемхин перехитрил Ничто.

САМУИЛ ЛУРЬЕ

Санкт-Петербург

©[an error occurred while processing this directive]"Русская мысль", Париж,
N 4335, 05 октября 2000 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ...  [ В Интернете вып. с 05.10.2000 ]