Галина Алперс

В сентябре 1990 г. я ездил в Чистополь и Елабугу на открытие дома-музея Бориса Пастернака (он жил в Чистополе с октября 1941 по июнь 1943 г.). Мне хотелось вновь увидеть город, в котором я вместе с другими интернатовцами детьми писателей провел два года войны, найти могилу моей мамы и домик, в котором она жила. Когда отец приехал с фронта, перед тем как нам отплыть в Москву, он решился повести меня на кладбище. Смерть мамы от меня до того скрывали (брат сказал, что она уехала в Тифлис к бабушке). Так и считалось, что я по малости лет ничего не знаю, но я, конечно, понимал, что мамы нет. Я попытался свернуть с дороги, ведущей на кладбище, но отец этому воспротивился, и тогда я заплакал, заплакал и он.

На кладбище я стал на колени и поцеловал камень на могиле (большой валун, который положил мой брат), оглянулся и смутился, что это видела какая-то женщина. Могила была невдалеке от часовенки и от входа на кладбище. Но в 1990 г. я кладбища не узнал. Все заросло деревьями, а часовенка разрушилась. Могилы мне, конечно, найти не удалось. На этом участке было много новых захоронений. Не нашел я и дома, где жила мама, он не сохранился.

Находясь под впечатлением от этой поездки, я стал готовить публикацию для журнала "Наше наследие" (1994, N31) "Еще меня любите за то, что я умру..." о Марине Цветаевой и моей маме, Елене Аветовне Санниковой (урожд. Назарбекян; 1891-1941). Тогда я позвонил и приехал к Галине Георгиевне Алперс (1901-1994). Я хорошо помнил ее по Чистополю: целое лето, раз в неделю, я ходил к ней домой на уроки английского языка. Она вызвалась помогать мне после того, как я начал самостоятельно учить язык, а воспитатели это заметили. Галина Георгиевна дала мне машинописный экземпляр своих воспоминаний о Марине Цветаевой и Чистополе, а также небольшой отрывок (не пропущенный цензурой) из воспоминаний Бориса Владимировича Алперса (1894-1974) о моей маме, опубликованных в его книге "Искания новой сцены" (М., "Искусство", 1985). Теперь я очень жалею, что не расспросил тогда Галину Георгиевну, не поинтересовался, в частности, было ли продолжение (на экземпляре стоит римская цифра I).

Воспоминания Галины Георгиевны Алперс, воспроизводимые ниже, представляют интерес как свидетельство очевидца событий тех дней.

Д.С.

Вспоминая Чистополь как уже далекое прошлое, вспоминаешь прежде всего свои встречи с людьми. Жили мы там тесным кругом, ежедневно встречаясь и в Литфонде, и на улицах, и в Доме учителя, где устраивались читки новых произведений, как, например, "Нашествия" Л.Леонова, которое он написал в Чистополе, или великолепного перевода "Гамлета" Пастернака. Он работал над ним в Чистополе, отдаваясь ему всей душой и никогда не тяготясь трудностями быта, о чем он всегда говорил с бодрой улыбкой. Ему нравились его обязанности расчищать снег во дворе, приносить воду из колодца и дрова из сарая и т.д. А вечером при переполненном зале он с истовым вдохновением поэта читал слова великого Шекспира.

Часто устраивались музыкальные вечера, на которых выступала литфондовская молодежь, как например, Станислав Нейгауз, которому было тогда лет 16-17.

Читали свои новые стихи Н.Асеев, Мария Петровых и Вера Инбер, которая приезжала ранней весной 1942 года навестить свою семью.

Видела там и Марину Цветаеву, но о ней хочется сказать подробнее. Впервые увидала ее на пароходе на пути в Чистополь, куда уже раньше были эвакуированы писательские детские организации Литфонда, и туда же стремились свободные от мобилизации писатели и жены писателей к своим детям. Но в день отъезда выяснилось, что нашу уже немногочисленную остаточную группу отправляют в Елабугу, что дальше Чистополя.

На пристани, в общей предотъездной суете с истерическими нотами, с трагическими расставаниями и слезами, я стояла с провожавшим меня мужем Борисом Владимировичем, который пытался утешить меня и просил приложить все усилия, чтоб остаться в Чистополе, где уже было много друзей и хороших знакомых, и чтобы я сразу обратилась с мольбой об этом к Обрадовичу, поэту и нашему знакомому: он возглавлял в Чистополе писательскую организацию и должен был встречать наш пароход. Тогда же Борис Владимирович упомянул, что на этом пароходе едет Марина Цветаева. Это проскользнуло мимо моего внимания, все было незначительным перед лицом собственных трагедий. Наш пароход дал прощальные гудки и, весь замаскированный зелеными ветками от возможного немецкого налета, медленно отчалил и поплыл по реке. Все мы стояли на палубе и, заливаясь слезами, старались разглядеть дорогие нам лица. Потом, когда уже скрылась из виду Москва, все разошлись по своим местам, на палубе оставались только балетные подростки, которые уезжали со своим хореографическим училищем Большого театра куда-то на Волгу.

Война только еще началась, и на пароходе сохранились прежние традиции, т.е. в обеденное время можно было поесть в ресторане, где кормили не только эвакуированных детей училища, но и всех желающих за разумные цены. Плыли мы две недели, и ни одного раза Цветаева в столовой не появлялась. Чем она питалась и чем кормила Мура (так в семье звали ее сына Георгия, 15-летнего подростка), неизвестно, и никого, конечно, это не интересовало. Шли дни нашего медленного путешествия, постепенно все перезнакомились и выходили на палубу посмотреть на берега и подышать воздухом. Появилась и Цветаева. Хорошо помню ее невысокую фигуру, очень скромно, но корректно одетую в "платье иностранного покроя", как писали в старину, в берете на темных с сильной проседью волосах, всю в коричневых тонах. На руке у нее висела большая коричневая сумка. И сама она казалась коричневой: очень смуглое темное лицо и сухие узловатые, смуглые, нервные руки. Руки говорили о тяжелом постоянном физическом труде. Она носила очки с толстыми сильными стеклами.

Через несколько дней пути к нам в каюту прибежала весело возбужденная литфондовская врачиха, которая ехала в Чистополь на работу в детский интернат, стала хвастливо показывать мотки французской шерсти, которую она купила у Цветаевой. "Марина сейчас распродает свои вещи, шерсть уже всю разобрали. Вот эту мне удалось купить". Но и после "распродажи" Цветаева в столовой не появлялась, она собирала деньги хоть на первое время житья в новых местах я говорю это с ее слов, сказанных другим людям в тот же период времени.

Чем дальше мы удалялись от Москвы, тем ближе сходились друг с другом. Делились своими тревогами, планами, страхами... Но Цветаева была всегда одна, молчаливая и замкнутая, она ходила по палубе и много курила. Такая отчужденная и одинокая.

Ее мальчик общался со своими сверстниками, но тоже был какой-то зажатый и с печатью трудной, необычной судьбы.

К концу пути я твердо решила, что в Чистополе я сойду на берег и, вопреки всем запретам, там и останусь. Когда наш пароход подходил к пристани, я видела на берегу много знакомых, бежавших и уже прибежавших из города встретить своих москвичей, узнать последние новости о судьбах близких, получить письма или посылочки, отправленные им с оказией. Среди встречавших был и Обрадович, но я, не дожидаясь встречи с ним, самовольно выгрузилась со всеми вещами на берег и заявила ему, что дальше я не поеду, здесь у меня сестра, так я назвала близкую мне Санникову, жену поэта Санникова и друга детства Бориса Владимировича, и что я не прошу у Литфонда никакой помощи, будем с мамой устраиваться сами и т.д. и т.п.

"Да поймите же, горсовет категорически запретил принимать новых людей, город перенаселен и не в силах ни приютить, ни прокормить. Вас не пропишут, а это значит ни карточек, ни работы", сказал он мне.

И все же мы с мамой остались на свой страх, а остальная группа, жалкая и несчастная, завидуя мне, отправилась дальше, в Елабугу.

Мы направились в захолустную гостиницу, взяли "три койки" и сразу отправились устраиваться. Жизнь в так называемой гостинице была нам дорога, и надо было искать жилье чем скорее, тем лучше. Город действительно был перенаселен, я обошла все улицы, не пропуская ни одного дома. Я уже давно перестала искать комнату, я просила сдать нам только угол. Наконец одна женщина пожалела меня и пустила в крошечную комнату за дощатой перегородкой, переселив для этого куда-то своих стариков.

Мы с мамой были счастливы и тут же принялись за поиски работы. Маму сразу же приняли с распростертыми объятиями в местную городскую больницу, а я еще побегала какое-то время, пока не устроилась на кожевенный завод секретарем. Кругом все было чужое, и невольно мы, москвичи, тянулись друг к другу и вместе строили планы организовать свою литфондовскую столовую, куда сдадим свои продуктовые карточки и сами будем все делать. Начали даже распределять должности: кто повар, кто снабженец, кто официант, кто уборщица и т.д. Всякий охотно соглашался на любую работу. Но горсовет почему-то не дал разрешения, хотя мы ничего не просили, даже не просили помещения, ранее приехавший литфондовский интернат выделил для нашей столовой какое-то небольшое помещение. Мы все же не теряли надежды, что получим разрешение у горсовета. Прошел, наверно, месяц со дня моего приезда, стоял небывало теплый сентябрь, и мы, как-то расходясь с обычной нашей встречи, задержались на углу улицы и продолжали горячо обсуждать наши планы со столовой. Нас было четверо: Субботина, Сельвинская, Санникова и я. Для глухой провинции время было позднее, часов 9, а то и 10, но во всю светила луна было тихо и очень тепло, совсем летняя ночь.

К нам незаметно подошла Цветаева. "Я здесь два дня, в Елабуге невозможно, там я совсем одна, хочу в Чистополь, здесь друзья; приехала говорить с Асеевым, он отказывается помочь. Что делать?! Дальше некуда!!!"

C каким отчаянием сказала она последние слова.

"Приезжайте сами, не спрашивайтесь ни у кого! Я так и поступила. И работу найдете, мы открываем столовую и все там будем работать", сказала я, правда, не совсем уверенная что у нее те же права.

"Как было бы хорошо! воскликнула она с надеждой. Я буду мыть посуду", и она молитвенно сложила свои худые, натруженные руки.

"Ну что вы, Марина Ивановна, вы будете буфетчицей", возразила ей Сельвинская.

"Нет, нет, с этим я не справлюсь, я хочу быть судомойкой, я хорошо мою посуду".

Разговор шел совершенно искренне и серьезно. Сестра Цветаевой Анастасия вспоминает слова Мура, что "мама хотела устроиться в столовую посудомойкой, чтобы кормить меня". Вот этот самый случай и имел место.

Мы еще постояли, поговорили о своих трудных делах, и кто-то полушутя вспомнил местное чистопольское выражение: "хоть головою в Каму". Выражение это чаще всего применялось совсем по пустяковым поводам.

"Да, да, верно: хоть головою в Каму!" горячо воскликнула Цветаева, ее так же горячо поддержала моя Санникова, и они, взявшись за руки, отделились от нас и ушли в боковую улицу. На другой день Цветаева, ничего не добившись от Асеева и Тренева, уехала в Елабугу, где ее ждал сын.

Через три дня после этого памятного вечера пришло известие, что Цветаева повесилась в Елабуге, а еще через несколько дней покончила с собой Санникова. (На самом деле Цветаева покончила с собой 31 августа, а Санникова 25 октября 1941 г. Д.С.)

В это время уже начиналось сильное отступление от Москвы, хлынул новый поток эвакуированных писателей, в Москве Союз писателей перестал существовать, все были здесь, время было настолько трудное, что как-то не переживалось это страшное событие и даже не говорили об этом.

Дочь Цветаевой тщательно собирала все материалы последних лет и особенно чистопольско-елабужского периода жизни М.Цветаевой. Недавно умерла и дочь Цветаевой, но я верю, что собранные ею материалы увидят свет.

5 апреля 1985,
Москва

Публикация
ДАНИИЛА САННИКОВА

Москва

©   "Русская мысль", Париж,
N 4340, 9 ноября 2000 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ...