|
|
|
|
|
|
ЛИТЕРАТУРА, МЕМУАРЫ |
Публикация в 4-х частях.
Начало: частья 1-я.
"Наледи, в комнатах с запахом пороха и роз", так можно было бы назвать эти моментальные записки.
Одни пишут крохотки, другие затеси. Одни прописи, другие закиси.
Мы не пишем, а живем. НАЛЕДИ расплавившаяся в момент солнечного удара и тут же безобразно схваченная на российском ветру субстанция времени, застывшее, как вулканический пепел, вещество жизни...
Или это ржавые натеки январских водосточных труб, надолбы расейского хаоса, которые сколько ни украшай цветником не станут.
Или это выдавленная лимфа, последняя грязь, смываемая чистотой Дхаммы, остатки былого "литераторства", кровоподтеки неизжитого стиля, избыток формы, переливающийся через края сердца.
Что делать? спросил нетерпеливый петербургский юноша (Герцен).
Как что делать? отвечают ему (Розанов). Если это лето чистить ягоды и варить варенье; если зима пить с этим вареньем чай.
"Миру ли провалиться или мне чаю не пить? спрашивает другой герой (Достоевского). Нет, я лучше скажу: пусть мир весь провалится, а мне чтобы чай всегда пить!"
No comment.
Прекрасный язык Бунина таит в себе какую-то непонятную опасность. Я думаю, опасность прежде всего для самого обладателя этого языка. Странно сказать, но Бунин был ограничен своим языком, страдал от него, был скован им. Язык стилиста все время ограничивал в нем язык мыслителя. Я думаю, "Жизнь Арсеньева" не была дописана потому, что у Бунина не было языка для ее продолжения. Взрослая жизнь героя требовала иного языка, перехода в другие, более разреженные стилистические слои, оставления музыкальности да и вообще всякой заботы о предметном стиле. Язык Бунина это язык предметного мира, а внутренние состояния, головокружительные состояния сознания, которые он, несомненно, испытывал, требуют иного языка, других забот. "Анны Карениной", конечно, Бунин бы не переписал, как он хотел. Я думаю, он сам это наконец понял.
Язык писателя определяется его жизненной философией, его мировоззрением: где он внутри или вне этого мира, внутри себя или внутри не-я. Драма Бунина в том, что, будучи по складу мыслителем, притом мыслителем, внутренне ориентированным на ценности восточной философии, он не мог отказаться от своего природного русского языка и перейти на более высокий план творчества. Но язык сверхсознания не имеет предметной и национальной окраски. Тонкость чувственного восприятия писателя, его феноменального фонетического чутья, диктовала ему выбор, предопределяла тему, тогда как требования развивающегося сознания уже были другими. Выражаясь фигурально, в руках Бунина был совершенный хирургический инструмент, тогда как работа сознания и сверхсознания требовала иного инструментария для своего выражения. Иметь изощренную чувственную природу и блестящую возможность выражения ее при постоянном уклонении сердца в сторону трансцендентного в этом мне видится духовная драма Бунина. Необыкновенная метафизическая глубина его языка, самый ритм его музыкального строя сообщены ему этим постоянно развивающимся конфликтом предметного и запредельного, напряжением между идеей того мира и формой этого. Его язык, вернее ощущение языка, предвкусие вкуса, были прежде всех соображений темы, сюжета, идеи, формы. Обаяние его стиля это обаяние невыразимого. Не красота этого мира, а платоновская идея красоты заряжали его энергией творчества. Постоянный голод языка, алкание его почти животного чувствилища вот на самом деле единственный источник всего творчества Бунина. Не зря Толстой как-то заметил (цитирую по памяти): "Язык... такой, что не только мне, но и Тургеневу и другим не сравниться. Но все это: и дождь, и трава, и глупое чувство девицы, нужны Бунину только для того, чтобы он написал рассказ". В этом замечании Толстого заключена великая правда. Думая уязвить Бунина, он на самом деле нашел название его основной темы: язык как предмет литературы, единственно идеальный и законный феномен творчества; здесь обозначена великая трагедия всякого художника, оставленного Богом с совершенным языком перед лицом несовершенного мира, перерастающего язык как таковой и нуждающегося только в безмолвии.
Язык Бунина это язык молчания, не сумевшего удержаться в своей идеальной, то есть непроявленной форме.
Они жили долго, счастливо и были расстреляны в один день.
Переделкино-2000.
Захожу этим летом в "писательский" продуктовый магазин за хлебом. В магазине никого, зной, только мухи летят в открытую дверь, да и те с полдороги от скуки назад поворачивают. Смотрю, в углу притулился какой-то "фитиль" длиннющий дядя в шортах лет сорока, с обцарапанными коленками, как у пионера, и бутылку шампанского зубами, как банан, обдирает, мучается. Того и гляди челюсть наизнанку вывернет. А сам все плюется и на пол, как веник, съезжает, ноги подгибаются. Уже хорош.
Не поможешь? говорит. Никак не могу с этой бутылкой справиться. А руки у самого, как у Паркинсона, трясутся.
Я сказал, что нужен штопор.
Ты чего это, бляха, а? заматерился он. Совсем крыша от писанины поехала? Что, это тебе, "Фетяска" какая-нибудь, "Рислинг" поганый? Это же наше "Советское шампанское" проволочкой заворачивается! Космополиты, бля!
Я смутился. Как я забыл? Человек я, конечно, не очень пьющий, но про эту подробность слыхал, просто запамятовал. Срам какой.
Да я в курсе вообще-то, говорю, что сахар сладкий. Бабушка еще из-за границы писала.
Да, да, радостно закивала из-за прилавка продавщица Люся, сидевшая на мешке с сахаром, он в курсе, что лапти воду не пропускают. Тоже от солнца ужасно соскучилась.
"Фитиль" засмеялся и протянул мне бутылку:
Ладно, раскручивай. Видишь, руки трясутся? То-то же. Меня академиком выбрали, понял? Выпьем?
За другое бы что-нибудь, говорю. За академиков не хочется.
Он задумался.
А! хлопнул он себя по лбу. Тогда за Бориса Р., за помин его души вот человек был! Недавно помер.
Как помер? перекрестился я. Я же его еще в прошлом году здесь видел! Вот на этом самом месте!
Так помер. Под транспорт в Москве попал. Стоял-стоял на остановке, троллейбуса ждал, да и надоело под солнцем. Руку от бабы выдернул, да и пошел буром через кольцо, тут его и накрыло. Не чета тебе, вот был писатель! И умер как настоящий мужик. Попробуй теперь не выпей!
Отчего не выпить? За помин христианской души дело святое. И писатель Боря был неплохой, дело свое любил, даже уважал. Мы разлили по бумажным стаканчикам шампанского и выпили втроем, с Люсей. Потом все-таки за академика выпили, за экономическую науку в целом, но не за Гайдара, конечно, а вообще. Потом опять за Бориса и всю мировую литературу. До самой античности дошли, до "Декамерона" с Апулеем. Я томатный сок пил, а академик мне в него шампанского исподтишка подливал, так я предполагаю. Потому что голова у меня в конце концов как поролон сделалась, ватная, и бутылок пустых в углу уже штуки четыре накопилось, а может, это и не пустые были, я как-то не сосредоточивал внимания. Я все больше о Борисе думал, его смерти. Сразу вспомнился Камю с его "Посторонним", как Мерсо убил араба на пляже, просто так, из-за жары, "из-за солнца". На суде убийца так толком и не мог объяснить, почему стрелял, а все на солнце ссылался, на раскаленный песок и зной. "И я нажал три раза на курок, как будто постучался в двери судьбы". Судья никак не мог в толк взять, причем тут солнце, зачем песок, а мне это казалось единственно возможным объяснением. Знаете, когда песок в обуви, да еще солнце в макушку, да на душе муторно: поневоле выстрелишь. Хорошо еще, что не мокрые ботинки на босу ногу, тут прямо автоматная очередь просится. Психология. Как и в случае с Борисом Р., наверное: стоял-стоял человек на краю да и ну в пропасть. Какие нужны особые причины? На душе муторно всегда и солнце как раз было. Совпало. Просто вдруг увидел ее. Академик правильно про солнце вспомнил.
Академик расхвастался жуть. Фамилией он был Хронотоп, сын известного в прошлом большого московского начальника, зять еще более известного главного редактора "оборонного" (так он выразился) журнала. Был в свое время советником Ельцина по экономической реформе. Здесь у него дача. Я потом специально справлялся у местных жителей, и те подтвердили, что его неоднократно видели в Переделкине в сопровождении "амбалов" (охранников) и чуть ли не на "членовозе". Новые сторублевые у академика торчали из кожаного кармана от пуза веером. Рисуют они их, что ли?
После обнародования своей номенклатурной биографии академик сразу перешел к чтению стихов. Своих, как выяснилось. Тут я решительно заявил, и в этом меня поддержала продавщица Люся, что экономические реформы в России обречены, покуда их проводят пишущие стихи академики. Стихи тоже оказались неважнецкие, о чем я ему недвусмысленно сообщил.
Понимаете, говорю, Серж (так его звали), вы слишком привержены к тройной цезуре, к мужским рифмам и синекдохам, а это как-то не современно в нашу быструю эпоху. Почитайте книгу Исаковского "О поэтическом мастерстве", что ли.
Да, подтвердила Люся, это как земляничное мыло для Наины Иосифовны или турецкие трусы для Чубайса.
У него глаза на лоб полезли.
А рыжий тут при чем! заорал академик. Пусть за ваучеры сперва ответит!
Он просто рассвирепел, как от прибавочной стоимости.
Как это не современно? кричал академик. Меня сам Виктор Боков хвалил! Он что, врал по-твоему?
Не знаю, мягко уклонился я. Вот послушайте лучше настоящие стихи.
Твои? подозрительно спросил он.
Мм, сказал я.
Читай, разрешил он и плеснул мне шампанского в томатный сок.
Я стал читать:
Продолжение следует:
часть 2-я
Москва
© "Русская мысль", Париж,
с N 4341, 16 ноября 2000 г.
|
|
|
|
|
|