Продолжение. Часть 2-я.
Начало см. в
"РМ" N 4341

Фигня! сказал академик.

Полная, подтвердила Люся.

Сам сочинил?

Ну, сказал я. С помощью Пастернака.

Такие и я могу, чтоб дачу в Переделкине получить, обиделась Люся. Что только не понапишут, беспредельщики!.

Академик обиделся жуть. Нет, ты мне свои прочти, говорит, нечего меня на амфибрахий (слово какое выдумал) брать! Так и я могу кого-нибудь другого почитать, хоть самого Альфреда Нобеля!

Пожалуйста, я могу, сказал я. Я еще знаю.

Нет, не надо, замахал руками Хронотоп. Не фиг нас с Люськой дураками выставлять, думаете, вы одни такие умные? Писатели!

Нет, не одни, сказал я. Вы с Гайдаром тоже умные. Вон какую кашу заварили, вся страна стонет.

Ты меня с Гайдаром, бляха, не равняй! взвился Хронотоп. Ему мать ширинку до шестнадцати лет застегивала, нос утирала, а я ее, матушку, уже сам в этом возрасте только так расстегивал, правда, Люська?

Конечно, сказала Люська, он с самого детства академиком по этому делу был. Хоть у кого спросить можешь.

Я махнул рукой. Ладно, ребята, идти надо.

Нет, не уйдешь, загородил дорогу академик. Оскорбил, значит, хороших людей, на халяву выпил и бежать? Читай еще, посмотрим, чья возьмет! Только не чернуху эту! Антисоветскую!

Только я собрался еще что-нибудь почитать, как он перебил меня:

У нас Пастернак в семье не котировался! Он пацифистом был!

Ну и ладушки, сказал я.

Нет, ты все равно читай. Но знай, что у нас в стране пацифистов не любят.

Только я рот раскрыл рот, что-то сказать хотел, Витя Рюмкин в магазин входит (на самом деле, у него фамилия еще смешнее). Ну, обрадовался, теперь они меня с Люсей отпустят, не до меня будет. Не тут-то было.

А, Рюмкин, поди сюда, скажи, кто из нас прав: Пастернак или Виктор Боков? Выпить хочешь?

Не, я при своих, я деньги сегодня получил, во, видишь, в кармане? Руку некуда засунуть! похлопал по карману Витя.

У нас у всех у троих глаза на лоб полезли. Он что, спятил? Нужно сказать, что Витя этот всему Переделкину как последний алик известен был, занимал у всех подряд, раньше по десятке, а теперь по двадцать просит, повысил таксу. Ездит целый день на велосипеде по поселку и сшибает у всех подряд. К вечеру в форме. Причем укрыться от этого Вити и его велосипеда нигде было нельзя: он одновременно присутствовал во всех точках времени и пространства, и отделаться от него было практически невозможно. Я думаю, он астрально размножался, при помощи бормотухи и своего облезлого велосипеда, конечно. Притом он писал стихи, как Липкин, написал несколько вариантов нового российского гимна, был, по его словам, на приеме у Михалкова, и тот его якобы одобрил, дал на выпивку. Если ты, например, Вите денег почему-либо не давал, из-за принципа, например, то он начинал просить чего-нибудь у тебя починить, забор или крышу, скажем, или телевизор, а если уж и это не помогало, тогда он выкладывал свой последний козырь: просил рекомендацию в Союз писателей. Здесь вы обязательно сдавались.

Преодолев ступор, академик сказал (Витя гордо изучал витрину):

Ну ладно, Витя, брось ломаться. Иди к нам! Лучше ты потом у меня не займешь когда-нибудь, пропустишь один раз. На вот, возьми у Люси шампанского.

Витя подошел, взял стольник, и, пока мы выясняли, кто из нас больший пацифист, я или Боков, Витя подошел к прилавку, налил из распечатанной бутылки в бумажный стаканчик водки, заглотил залпом и был таков. Вместе с деньгами. Мы аж рты разинули ему вдогонку. Вот это техника.

Гад, хоть бы за водку из чужих заплатил! сказала Люся.

Молодец, велосипедист, похвалил академик. Он еще и не так может. Так и надо с вами, интеллигентами. Мой друг!

Только мы собрались расходиться, входит в магазин известный прозаик, с собакой, с которым мы были в последнее время в разминке, из-за вечного русского вопроса. Я был за сухой закон, а он за мокрый, ну если не за совсем мокрый, то за влажный, увлажненный слегка. Я принципиально за полную засуху. Увидел меня, пьющего с какими-то отморозками, да еще с только что вышедшим Рюмкиным впридачу и скривился: а, непьющий! Раскололся? Не пьем, значит, не пьем, а за ворот льем? Гордый ужасно, что зацепил. Вдохновение на лице выступило, как перед гонораром. Академик полетел к нему на меня жаловаться, узнал его, по телевизору видел.

Я вас сразу узнал, по каналу "Культура" видел. Давайте выпьем! За Борю Р., вот писатель!

За него не буду, отрезал известный прозаик. Плохо пишет. Лучше за канал "Культура".

Ну, ладно, за культуру так за культуру, но и Борю помянуть хорошо бы, русского писателя.

Как, то есть, помянем? Он что, роман издал? спросил прозаик.

Да нет, помер. Под машину попал, сказали мы хором, Люся тоже. Вот писатель был!

А-а, ну да, конечно, за такого писателя обязательно надо, чтоб земля пухом. Я знал его. Вот был писатель!

Потом академик снова принялся читать стихи, то ли свои, то ли Бокова, то ли Бориса, я так и не понял. Люся и прозаик его хвалили, а я молчал, завидовал. Нечего было сказать. Бутылок уже как на стеклозаводе выстроилось, а они все чокались. Я со зла взял на свои коробку томатного и выпил ее залпом, не чокнувшись. Прозаик принялся замысел своей трилогии излагать, о которой он мне все уши уже прожужжал, называвшейся "Веселие Руси" или как-то так. Я запил эту новость остатками шампанского из Люсиного стакана и пошел домой.

По дороге Витю Рюмкина встретил, и он мне сказал, как будто месяц не виделись:

Привет, кореш. Не дашь двадцатник до получки, во рту от жары пересохло?

Меня просто зло взяло, прямо на скорости денег просит, хоть бы с велосипеда спешился.

Нет, говорю, не дам. Иди у академика своего проси, он экономическую реформу проводит.

Витя свернул в магазин, а я домой пошел, рассказ этот писать. "Русская дневная жизнь" его думаю назвать, по-моему, неплохо.

Кстати, у Бори Р., кажется, роман такой есть: "Русская ночная жизнь" называется. Он бы меня понял.

ЛИШНИЙ СЛОГ

В 1996 году страна замерла перед выборами президента. Кто, Ельцин или Зюганов? Разговор коснулся этой темы, когда мы сидели на даче Владимира Соколова отмечали получение им Пушкинской премии (он был первым удостоенным этой чести, Анатолий Жигулин вторым). Я сказал:

Зюганов не пройдет.

Почему вы думаете? спросил Владимир Николаевич.

Фамилия слишком длинная, сказал я. Запутается.

Да, да, радостно закивал головой В. Н. Лишний слог!

Большой русский поэт, тонкий лирик, Владимир Николаевич Соколов мигом уловил суть моего стилистического (поэтического!) подхода к политике, и здесь, мне кажется, впервые состоялось наше настоящее знакомство. Он внимательно посмотрел на меня, и я принялся развивать тему.

Смотрите, что получается. Все выдающиеся тираны, от древности до наших дней, политики, общественные деятели, лидеры движений чаще всего были с двусложными фамилиями или именами. Когда природная фамилия подводила, брали (революционный) псевдоним. Как правило, двусложный! (Или народ впоследствии сам сокращал до нужного.) Це-зарь, Не-рон, Ав-густ, Ба-тый, Ку-чум, Фрид-рих, Лин-кольн, Руз-вельт, Ган-ди, Не-ру, Гроз-ный, Кром-вель, Фран-ко, Ча-пай (!), Гит-лер, Пе-тен, Ка-мо, Ла-зо, Ка-стро, Ста-лин, Ле-нин, де-Голль (частица читается как часть имени), Хру-щев, Бреж-нев, Ель-цин, Ле-бедь, Клин-тон, и так далее, каждый может продлить этот список до бесконечности. Существование трехсложных (и более) имен в политике, как правило, призрачно, нашим Жириновским, Явлинским, Черненкам, Лукашенкам, Андроповым, Примаковым, Горбачевым и прочим многосложным Зюгановым следовало бы заблаговременно озаботиться этим, перейти на псевдонимы. Толпа (а именно с ней связан успех или неуспех политика) каким-то таинственным образом настроена на двусложный ритм, легче его усваивает, о чем, по-видимому, политиканы всех времен и народов так или иначе догадывались. Я считаю, что вибрации двухсложных звуков архетипичны, соответствуют самым началам нашей животной личности, наикратчайшим путем проникают в массовое сознание и быстрейшим образом порабощают его.

Священный слог АУМ (акшарам), первичный звук вселенной, с которого, как считается, начинается развертывание универсума, по-русски тоже двусложен (в санскрите это три слога), по существу, это бессозн мантра, помогающая "раскачать" сознание и вывести его на сверхсознание. Три времени прошлое, настоящее, будущее слог АУМ; и то, что за пределами времени тоже звук АУМ. Три рода мужской, женский, средний АУМ. Три состояния сознания: бодрственное, состояние сна со сновидениями и состояние глубокого сна без сновидений это АУМ; и состояние сознания, запредельное этим трем состояниям, выше их всех, также слог АУМ. АУМ равен Атману, Абсолютному Духу, равен Абсолютному Бытию (сат), равен Абсолютному Знанию (чит), равен Абсолютному Блаженству (ананда)

Кто знает, может стилистические догадки политиков и поэтов как-то соприкасаются с этим первичным звуком Вселенной.

БУДЕТ ДЕНЬ,
БУДЕТ ПИЦЦА

С Можаевым вообще смех. Фигура, по-моему, совершенно преувеличенная, картонная. Борода, правда, у него была. Рост, выправка офицерская (был, кажется, военно-морским инженером). Шестидесятники это могут, статью и горлом у эпохи свою известность выдрали. Но талант, по-моему, если и был, то крохотный, махочкий. В жизни трусоват был, ни право, ни лево, как гоголевская Пелагея, не знал, вернее, знал, да хитрована из себя мнил, этакого крестьянского мужичка в лаптях с кортиком. Сам себя перехитрил, до сроку помер. В какой-то растерянности. Про Солженицына, чтоб подчеркнуть свою приближенность, все придыхал: "Саня, Саня": "Саня говорил", "Саня сказал", "Саня считает", "Саня и ХХ век". Раз я ему сказал, что весь его "Саня" одного рассказа Сэлинджера не стоит он взмыл чуть не под облака и сказал, что и писателя такого не слыхивал. Я ему посоветовал прочитать для начала хотя бы рассказ "Тедди", очень полезно, он и слушать не стал. "Саня" и все тут, весь свет в окошке. По-видимому, какие-то свои комплексы взаимодействия с советской властью изживал. Иначе, как еще можно было считать это мучительное слововерчение за мировую прозу? "Саня" на его похоронах побыл, почтил за услужливость. Это высшая Солженицынская награда, Нобелевская для покойников.

О литературе его рассуждать не буду, все это у наших писателей вранье. Редко когда писатель и человек совпадут все больше как двуглавые орлы, в разные стороны смотрят. Для меня человеческий поступок высшая художественная мера, и никогда этот литературоведческий критерий меня не обманывал. Тут тебе и кульминация, и экспозиция, и морфология и структурный анализ. В 93-м году, помню, встретил Можаева у Белого дома, как раз только все начиналось, Верховный Совет, как мертвец в крематории вздыбился или, лучше сказать, как у мертвеца в крематории восстал. Народу вокруг тьма, сочувствующего. Таких, как я, "созерцателей", пытающихся "зарегистрировать эпоху", я там не замечал, все уже озверели, разделились по вторичным половым политическим признакам, из знакомых встретил только своего прежнего товарища Валеру Д., кинорежиссера, православного, который с ненавистью взглянул на меня, увидев среди "своих", и прошипел: "А ты как здесь? Соглядатай?" И отвернулся. Ладно, что тут же охране не сдал. Мне передавал потом наш общий знакомый, что этот богобоязненный Валера как-то сказал ему в пылу дружбы: "Мы для вас, демократов, уже пули льем. Ждите". Детей своих этот Валера заставлял молиться чуть не перед всяким проглатываемым куском, в прежние годы работал в АПН, известно какой организации, но был он, в общем, человек беззлобный, хотя и свирепо холодный, бесчувственный. Православный очень.

Продолжение следует:
часть 3-я

Москва

©   "Русская мысль", Париж,
с N 4341, 16 ноября 2000 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ...