Продолжение. Часть 3-я.
Начало см. в
"РМ" N 4341

Народ внизу роптал, и хотя в целом поддерживал нараставший конфликт с президентом, называл этих, вверху, трекалами, .....болами, никчемными ничтожествами и болтунами, проболтавшими Россию. На балконе выступали то Зорькин, то Макашов, то Руцкой, то Хасбулатов все как на подбор, ораторы. Зорькин, глава Конституционного суда, договорился даже до того, что из конституционного поля выходить не надо, но если очень хочется, то можно. Макашов сказал, что скоро в России не будет ни мэров, ни сэров, ни пэров, ни кхмеров (он выразился точнее). Лучше всех сказал Хасбулатов:

Граждане! Товарищи! Все смешалось в доме Обломовых!

Толпа заревела от восторга. Самая читающая в мире.

Я стоял, посмеиваясь, чувствуя себя своим среди чужих, чужим среди своих, потому что был ничей, даже сам не свой, стоял, переписывая на бумажку надписи со стен, со всяких Белого дома подворотен. Пригодятся когда-нибудь. Были просто чудесные анти, но все-таки художественные, почти фольклорные. Жаль, если эта бумажка затерялась.

Начался сухой реденький снежок, пробный, как первые автоматные очереди. Вдруг вижу, кто-то жмется в толпе, сухенький, седенький, борода по ветру, как флаг развевается, в древнем прорезиненном синем плаще на клетчатом подбое, в каком хаживал мой светлой памяти родитель, но так и не износил парадной одежки, мне в наследство оставил. В резиновых же сапогах с фланельными отворотами, с суковатой палкой до плеч, полный дед Мазай среди зайцев. Смотрю Можаев. Живой. То ли на лампочку, то ли на Хасбулатова жмурится. Под народ косит. Бедный-бедный, оккупационным режимом обобранный. К ветру, какой с балкона, как старый пес, принюхивается. Стоит, как старый кобель на собачьей свадьбе, жмурится уже не участвуя, но интересно. Понюхал-понюхал, да и был таков сел в свою "Волгу", что тут же, неподалеку, за восставшим народом пряталась, и укатил, виясь дымком. Меня, сделал вид, что не заметил. Тут-то ОМОН, как саранча, и накатил, с саперными лопатками и прочим демократическим снаряжением, нюх у Можаева был отменный, как борода, верхний. Вовремя отплыл.

Оцепили грузовиками все прилегающие районы, вплоть до "Баррикадной", стали избивать, крошить толпу в мелкое крошево. Народ прорвал оцепление и хлынул в метро, крики, проклятья. Это были первые пробы демократической власти. Я по верху бегал, все искал Валеру Д., может, думаю, ему помощь нужна, моему бывшему другу, даром, что он уже для меня пули лил. Нет Валеры. Растворился православный, забыл дружбу. Как мы с ним "Упанишады" и послания апостола Павла наперегонки читали, кто кого перечитает. Апостол Павел оказался хитрее, проворнее. Так и не найдя друга, я уехал с "Арбатской".

Лучше всего, по-моему, Можаева и его понимание жизни характеризует следующий эпизод. В последние годы он редактировал журнал "Россия" (кажется, так назывался), бывший "Советский Союз". В наследство от этого самого "Союза" новому журналу досталась та же подловатая глянцевитость (размер, подобно самому Союзу, сократился), фальшивый оптимизм и государственная парадность то, что сквозило в оформлении за километр. Внутрь я не заглядывал, думаю, что форма соответствовала содержанию.

Мне попался один из номеров, и я долго еще потом показывал его своим знакомым, как реликвию пошлости. Жаль, что эта редкостная вещь утрачена. На передней обложке журнала была фотография крестьянина, загорелого и изможденного, всего не скажу в морщинах, а в глубоких трещинах, как высохшая земля, с узловатыми руками, в правой он держал кусок сахарного батона с навороченной поверх красной икрой, как фаршем. Над фотографией надпись: "Будет день, будет пища". Так они, значит, представляют себе достаток и будущее России. И весь этот крестьянин был от стыда согбен, явно стеснялся того, что ему эти декораторы под руку подсунули, что не только икра, но и сам хлеб, им же добытый, казались для него непозволительной роскошью. Никогда не поверю, чтоб человек, пропустивший в печать такое, был хорошим писателем. Здесь этика и эстетика одно, здесь глаз художника и слеп, и аморален одновременно. Своих пейзан они изображали, так же, накачивая их, вместо крови, сладеньким сиропом, подкрашенной водицей. Жалели их из своих персональных автомобилей с мигалками да противотуманными фарами.

Я не знаю, кто больше разрушал крестьянство подобные ли снимки и писания или колхозы. По-видимому, между "творческой интеллигенцией" и властью до сих пор действует какой-то негласный договор.

Шалый прорезиненный плащ на босу бороду, а за спиной "Волга", вся их прорезиненная ложь. Так и пролетели по жизни дымком.

КАПЛЯ РОСЫ

Жить, по капле выдавливая из себя человека, к этому приучила их классика советской эпохи.

Рабами они еще не были.

РОСТ БОГОСОЗНАНИЯ

Вспоминаю, как чудесно прогрессировал рост гражданского сознания и даже богосознания в годы "перестройки".

В рукописи (машинописи) одного моего романа "бог" беспрекословно вычеркивался, в журнальной верстке был уже позволен с маленькой буквы, в верстке отдельного издания этого же года строчная буква уже везде была надменно заменена на прописную, а в книге рост гражданского богосознания дошел уже до того, что слово "Бог" теперь холуйски писали с прописной даже в таких выражениях, как "ни богу свечка, ни черту кочерга".

Скорей, скорей премируем Бога посмертно, чтобы вы могли ставить Ему свои геморройные свечи!

СТАЛИН В СЕРДЦЕ

На одной из кремлевских сходок Сталин с соратниками похвалялись друг перед другом своими лучшими наслаждениями, какое кто испытал. Соратники были не изобретательны, речь все больше шла о женщинах да о еде, да о еде женщин. Когда очередь дошла до главного Едока, он сказал: "Нет, друзья. Хорошо иметь врага. Затем убить его. А под конец выпить доброго вина".

Все почтительно умолкли, будучи не в силах состязаться с таким запредельным опытом.

А как подумаешь, Сталин не так уж не прав: цель, достижение цели и наслаждение достигнутым вот и весь нехитрый набор жизненных компонент, которые формируют наше так называемое сознательное существование. Содержание целей, разумеется, может быть разным.

Но мне сильно сдается, что наслаждение в любой цели есть знак ее недостижения.

ПОЛНЫЙ ФРЕЙД

Вот несколько забавных газетных опечаток, на мой взгляд полностью отражающих суть тех изданий, в которых эти опечатки были допущены.

В одной литературной газете, в моей рецензии на повесть В.Кравченко "Прохожий проспекта Мира", в эпиграфе из апокрифического Евангелия от Фомы ("Иисус сказал: будь прохожим"), была допущена чудовищная ошибка: "Иисус сказал: будь похожим". Характерная опечатка для газеты, от самого своего рождения не переносящей ничего оригинального.

Другая московская газета, вполне респектабельная и куртуазная, в интервью с писателем Владимовым напечатала: "Как сказал Ницце..." Газета известна своей буржуазностью и претензиями на "светскость".

Еще одна газета, маргинальная, как и ее главный редактор, метко прозванный "соловьем Генштаба", делает непростительную опечатку с точки зрения правоверного индуиста: печатает "Атаман" вместо "Атман" газета известна своим милитаристским уклоном. ("Атман" Абсолютный Дух в философии брахманизма, индивидуальный аспект Брахмана, Космического Духа.)

Хорошая тема для докторской диссертации.

РАСШИРЕНИЕ ДИАПАЗОНОВ

Был у меня старый друг (светлая память) Василий Григорьевич Хорев. Сам он не местный, не из Шуйской Чупы то есть, а из Москвы был. Сидел в наших уральских лагерях по 58-й, за то, что сказал, что у американцев трактор лучше, да так и остался у нас после отсидки. Инженер-химик, инвалид. Правая рука у него совсем как у младенца была, хрупенькая, и вывернута наизнанку, как лягушачья лапка. Я ему из Москвы, когда бывал, конфет московских привозил, из кондитерского на Пушкинской, там он жил до посадки. Очень любил.

Антисоветчик был жуткий. Жил в крохотной комнатке в коммуналке. Книг окно на три четверти, до темноты, завалено. Даже на балкон выносил, что поплоше. Всю западную литературу второго разбора, например, Драйзера, Томаса Манна. Советского ничего принципиально не держал: ни Шолохова там, ни Мандельштама. Зато Кафку, знаменитый советский сборник, в двух экземплярах имел, мне потом оба завещал. Остальное соседи растащили.

Как приду он сразу давай мне радио "Свобода" транслировать, все как есть, в режиме реального времени. То есть, собою всю мюнхенскую враждебную радиостанцию представлять, во всех частотах и диапазонах. То песню Галича споет, то последние известия женским голосом изложит, то монолог политобозревателя с американским акцентом продекламирует. Больше всех политического комментатора Анатолия Максимовича Гольдберга с Би-Би-Си любил, даже умер с ним в один год. Визг и вой глушилок воспроизводил, чтобы все как в жизни, реалистически. Здорово у него получалось, в местном народном театре дядю Ваню и Подколесина играл. Потом нальет холодного чая, загрустит. "Ну что это за страна, бля! скажет. Холуй на холуе, холуем погоняет! Никакого просвета!"

Я молчу. Что скажешь?

Я вот что вам, мой молодой друг, скажу. Я вот, вы знаете, сидел. Знаете?

Знаю, говорю.

Восемь лет, от звонка до звонка, как копеечка! Еще, если надо, посижу, только б дети наши (детей у него не было), вот вы, например, свободными были.

Я киваю.

Молчите? Знаю, что молчите. Я б тоже на вашем месте молчал. Вот вы знаете, например, сколько стукачей нужно было, чтоб человека посадить? Свидетелей этих долбанных? Как минимум двое, лучше трое. Сидели миллионы. Теперь понимаете, среди кого мы живем? Среди кого ходим? Я и вам, если хотите, не до конца доверяю, себе не доверяю, не то что!

Я заерзаю на его дерматиновом стуле. Что это понес, старый, куда поехал?

Э-э, Василий Григорьич, скажу, так ведь не так уж страшно, как вычтешь. Весело так скажу, оптимистически. Те-то, кто стучали, тоже потом туда попадали, вот то на то и выходило. Зло-то, мол, самоуничтожалось.

Он кэ-ак заедет мне по уху. Прямо затрясется от злости:

Дурак, что понимаешь! Слушай сюда! Они потом из тех, что подрастали, новых стукачей делали, других вербовали потом еще и снова еще! Всю страну завербовали, всех ссучили, от детсада до гроба! Даже мертвецы постукивали! Я сам, может быть, на себя стучал, на тебя донес. Не веришь?

Я сожмусь. Ну, пошла достоевщина, записки из подполья. Сейчас начнет счастливые лагерные деньки вспоминать, дружков своих, как за полбычка махорочной цигарки продали. Я уж не перечу. Быстрей отходит.

Смех смехом, а я помню, где-то читал, воспоминания какого-то сынка какого-то начальника, как отца его, академика, вызвал к себе какой-то чин с Лубянки, разоткровенничались, и чин ему и говорит в сердцах: "Ну как к вам, интеллигенции, еще относиться? Другого вы не заслуживаете! Вот в вашем академическом доме, например, двадцать пять семей живет, так? Интеллигентщина самая махровая, все академики да члены-корреспонденты, ни одного доктора. Дак на следующий день, как этот ваш академический дом заселили, знаете, сколько у меня вот на этом самом столе уже доносов лежало, стопочкой? Ровно двадцать шесть! Стук-стук, значит, дружка на дружку, стук-стук, чтоб никому не обидно было. Смех! Не верите? А вы еще из себя целок строите, гимназисток чистеньких. Да вы еще погрязней шляек с панели будете. Шесть-семь-восемь". Очень меня этот двадцать шестой донос из двадцатипятиквартирного дома тогда заинтересовал передоновшина какая-то, Петруша Верховенский, сами на себя, что ли, доносили? Эй, прав Василий Григорьич, не врет старый.

Окончание следует:
часть 4-я

Москва

©   "Русская мысль", Париж,
с N 4341, 16 ноября 2000 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ...