Мы разговаривали в финском городе Тампере, где минувшим летом проходил Международный конгресс по изучению Центральной и Восточной Европы, на который съехалось около полутора тысяч славистов, ученых, писателей, экономистов и политологов со всего мира. Одно расписание панелей конгресса (так нынче называются семинары, проходящие параллельно) заняло увесистый том, где было не так просто сориентироваться. Мое внимание сразу же привлекли панели с участием Томаса Венцловы: во-первых, потому что ему, своему вильнюсскому другу, посвятил стихи Иосиф Бродский, а во-вторых, потому что один доклад Томаса был о Цветаевой, а другой о кенигсбергском тексте Бродского, да и название самой панели "Балтийский топос в петербургской литературе", все это интриговало.

Томас, в докладе о Цветаевой вы обмолвились, что поэзия не столько зеркало, отражающее время, сколько щит, защищающий от него. Что вы имели в виду?

В случае Цветаевой это особенно очевидно, но, вероятно, это относится к любому серьезному поэту. Поэт находится в столкновении со своим временем. Поэзия род искусства, непосредственно связанный со временем, разворачивающийся во времени, как музыка, в отличие от архитектуры и живописи. Поэзия и музыка наиболее успешная попытка человека выиграть борьбу со временем. Хотя впоследствии время неизбежно выигрывает у человека физически.

Связаны ли эти размышления с Бродским? Ведь его, по его собственным словам, время интересовало больше всего на свете.

Да, Бродский много раз повторял, что поэзия членит время на отдельные отрезки, тем самым его преодолевая. "Поэзия основана на сходстве / Бегущих вдаль однообразных дней". Это была одна из основных координат его сознания. Он очень ценил Цветаеву (хотя как личность для него важнее была Ахматова), а для Цветаевой время было важной категорией, в этом он с ней совпадал.

Почему вы выбрали своей темой именно Цветаеву?

Мне предложили участвовать в двух панелях. Выбор темы был свободный. Меня привлекла возможность рассмотреть соотношение поэтического и биографического текста, говоря прямолинейно жизнь, отраженную в стихах. Это очень важная тема. Поэзия так часто окупается смертью, особенно в России, это специфика русской истории. Правда, и Байрона постигла та же участь, хотя он, на мой взгляд, хорошим поэтом не был.

Рассматривать соотношение биографии и поэзии это значит прослеживать, как поэт моделирует в своих текстах некие мифы, которые потом осуществляются в жизни. Я взял одно стихотворение Цветаевой "Моим стихам, написанным так рано..." и разобрал его по косточкам, что я обычно и делаю со стихами. У меня есть курс в Йеле по Цветаевой, он строится как серия разборов: мы берем стихи и пытаемся в них прочесть все что можно и нельзя, привлекая и биографию, и поэтику эпохи; так студенты учатся понимать поэзию.

А тему "Балтийский топос" придумала Ксана Бланк из Колумбийского университета. Это очень интересная тема. Петр Вайль говорит, что Прибалтика служила паллиативом Запада для России, пусть это был и псевдо-Запад. Прибалтика действительно отличалась от остальных советских республик: Литва была воротами в Польшу и католицизм, Латвия и Эстония в Германию и протестантский мир. Люди приезжали и дышали другим воздухом, утоляя свою тоску по мировой культуре. Вайль сказал, что в Прибалтике были те же советские города, но я не согласен: и в Риге, и в Таллине сохранялась старина, воспоминания о предвоенной независимости.

Балтийский топос существовал в русской литературе и до революции помните "Старые эстонки" Анненского, да и у Пушкина есть стихи про Будрыса; но в ХХ веке этот элемент усилился. Прибалтика из всех советских республик была наименее советской.

Я помню несколько дачных сезонов, проведенных в детстве в Усть-Нарве, помню, как мы с мамой ездили в Ригу, каким волшебным, европейским городом она нам казалась. Там все было иначе: иначе варили кофе, вежливее разговаривали, на чистых улицах было множество уютных кафе. Чувствовалось, что еще недавно, на памяти старшего поколения, тут была человеческая жизнь, это читалось на лицах встречных людей. Советская власть у нас держалась 70 лет, а в Прибалтике 40, и эта разница, я думаю, оказалась решающей: люди не всё успели забыть.

Да, это особенно видно сейчас. Посмотрите, в Польше советских лет было еще меньше, и вот она уже нормальная страна. Мы выправляемся, хоть еще не совсем, а Россия нет.

Когда речь зашла о балтийском топосе, я подумал, что две статьи о Бродском у меня уже есть, и решил взять темой что-то неожиданное например, Бродский и Калининград. Хоть Калининград и прибалтийский город, но он, конечно, доведен до ручки. Были мечты превратить его в четвертую прибалтийскую республику. Кто-то предлагал назвать ее Пруссией, я предложил старинное латинское название Боруссия. Я даже недавно написал об этом статью и получил резкий отклик, в котором меня обвиняют в поползновении на целостность России. Однако в самом Калининграде многие пошли бы на это с удовольствием.

Литовцы часто называют Калининградскую область Малая Литва так эти места назывались и в средневековье. На большей части территории Калининградской области (но не в самом Калининграде) до XVIII века жило много литовцев, существовала литовская литература, молебны в кирхах служили на литовском языке, потом все эти люди превратились в немцев.

Мы с вами находимся на огромном конгрессе с такой программой, что объять ее в целом не по силам никому. Как вы считаете, в чем смысл таких мероприятий?

Они нужны в социальных целях, чтобы люди встречались. Это огромный конгресс с перекосом в социологию и политику, но он имеет смысл, потому что тут можно встретить коллег, обменяться информацией, книгами, адресами, о чем-то спросить все это очень существенно. Я здесь, например, встретил своего старого друга Николая Всеволодовича Котрелева, специалиста по Серебряному веку, которого я знаю с 17-18 лет, встретил Николая Алексеевича Богомолова, специалиста по Кузмину. Он с Джоном Мальмстедом написал книгу о Кузмине, которую я недавно рецензировал. Для меня такие вещи важнее всего.

К тому же такие конгрессы реализуются в изданиях, твоя работа подвергается критике, ты сам кого-то критикуешь, без этого не бывает научной жизни, как и вообще не бывает жизни без общения.

А как протекает жизнь литовского поэта и американского профессора?

Эти полгода у меня счастливые. Есть такая шутка: чем хорош американский университет? (По американским понятиям, он обеспечивает весьма скромное существование). Три причины делают его приятным: июнь, июль и август. Эти три месяца у нас свободны, и вдобавок раз в три года мы имеем так называемый саббатический отпуск.

Ты освежаешься физически и духовно. В этом году я уже написал некоторое количество стихов и статей, а теперь у нас с женой традиционное путешествие по Европе. Где мы только не были! В этот раз мы начали с Варшавы, там я два месяца работал, потом были на Готланде, потом в Хорватии (Дубровник и окрестности), затем проехали всю Италию до Этны, даже видели извержение, затем через северную Францию отправились в Париж, где встретились с моей старинной подругой Натальей Горбаневской (это она, между прочим, нас и поженила), затем опять поехали на юг, в Испанию. Там мы видели Бильбао, новый музей современного искусства. А в Памплоне смотрели знаменитый бег быков своими глазами видели, как быки бегут по улице, а впереди них бежит толпа, при этом обязательно кого-то калечат; при нас тоже так было; потому что быки совершенно растерянные, они никогда не были на улице, а тут шум, народ. Потом мы поехали в Португалию и так, на перекладных, добрались до Тампере.

А на родине вы бываете?

Я уехал в 1977 году, уверенный, что абсолютно навсегда. Уезжал как диссидент, лишенный гражданства. Уже в 1988-м я приехал инкогнито как американский турист, сейчас бываю два раза в год, а иногда и чаще.

Гражданство вам вернули?

Нет, да советского я бы и не взял. А литовским гражданином я оставался всегда. После войны в Америке и в некоторых других государствах сохранились прибалтийские посольства, имевшие право выдавать паспорта, мне и выдали паспорт, как только я оказался в США. Там даже оставался старый литовский посол, господин Лозорайтис, я его хорошо знал.

Тяжело ли вы переживаете отрыв от родного языка?

Сейчас нет, я часто бываю в Литве, участвую в литературной и общественной жизни. Раньше это немного чувствовалось. Но знаете, это вообще преувеличение что отрыв от родного языка гибелен для писателя. Гоголь, Тургенев, Бунин, Мицкевич написали лучшие свои вещи как раз в отрыве от своего языка. Правда, Гоголь и Тургенев не были эмигрантами, а жили примерно так, как я сейчас живу. Но даже когда эмигрант не имеет возможности бывать на родине, это не губит его как писателя.

Достаточно вспомнить Бродского.

Конечно. У меня четыре языка, но это для статей, стихи я пишу только по-литовски. Книги выходят и в Литве, и в разных странах в переводах, естественно. Так что ничего плохого не происходит.

Беседовала ТАТЬЯНА ВОЛЬТСКАЯ

Тампере Санкт-Петербург

©   "Русская мысль", Париж,
N 4341, 16 ноября 2000 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ...