Да, как ни странно, в отличие от Феррары, руинированность памятников Равенны производит совсем другое впечатление.

Посмотрим, однако ж, сначала, что говорит Муратов о самом городе и посмотрим сами по сторонам города. "В Равенне еще сохранились первобытные итальянские "альберго", воскрешающие в памяти те постоялые дворы, где останавливался на ночлег Дон Кихот. Приезжий, отважившийся переночевать в таком альберго, будет вознагражден за это живописным зрелищем... полуосвещенного двора, где фыркают и жуют ослы, где растрепанная повариха угощает сквозь решетку огромного кузнеца... Шумно бывает здесь только на одной улице около рынка... этот шум не опасен для поэтической славы великого города. В других местах везде безлюдно, и теплый ветер одиноко шумит на открытых площадках, окружающих древние церкви. Здесь пустынно и молчаливо, но пустынно по-мирному и провинциальному".

Начать с того, что никаких ослов, никаких Дон Кихотов, вообще ничего "первобытного". Первое, что видишь почти уже при въезде в город, в отличие от Павла Павловича, это не знаменитый белый мавзолей арианского короля Теодориха (он останется справа, чуть в стороне, чуть позже), а огромный завод, ну огромный, огне- и дымопалящий изо всех своих страшных труб. Видя это адище, чувствуешь себя в родном 116-м километре под Куйбышевом и думаешь: ужель та самая Равенна? Неужто она-то именно и похоронила в веках все, что минутно и бренно, и задремала, как младенец, на руках сонной вечности? Межет быть, ты в Равенне-2? А мозаики Сан-Витале и Сан-Аполлинаре Нуово в в какой-нибудь Равенне-1, в виртуальной Италии...

Ну нипочем нельзя сказать, что Равенна спит в сонной вечности. Народу на улицах побольше, чем в Ферраре. На тумбах афиши, извещающие о приезде Ростроповича и о "Лебедином" в постановке не Петипа, а местного итальянского хореографа, о Дантовских чтениях в местном университете...

Феррара тем и славна, что моногамна: вся любовь ее была отдана одному из века в век правящему роду д'Эсте. Слава Равенны подобна великой, но двусмысленной славе молодости Феодоры, увековеченной здесь уже в сане императрицы и расцвете своей зрелой красоты на одной из самых знаменитых в мире мозаик. Кто только не домогался прекрасной Равенны, выходившей некогда прямо на морской берег из пены Адриатики, кто только не входил победоносно в ее врата, сохранившиеся по сей день.

Юлий Цезарь строил здесь порт; Август сделал его своей главной морской базой для защиты Адриатики и Ближнего Востока; в начале V века Гонорий перенес в Равенну из Рима столицу Западной Римской империи, и Равенна осталась ею до окончательного падения Древнего Рима. Она побывала в руках Одоакра, стала арианской при остготе Теодорихе, предательски обвинившем Одоакра в предательстве и казнившем его с женой, сыном и братом (и при всем том бывшем, по свидетельству современников, мудрым и просвещенным королем). Велизарий отвоевал Равенну у готов для Юстиниана.

Начинается знаменитый византийский период, время цветения, "акме"; но поди ж ты, дурацкие на фоне этой гигантской человеческой работы природные факторы меняют судьбу Равенны к худшему: за два-три века берег заносит песком, дюны все более отодвигают море от византийского города на севере Италии (как плохо, пока не побываешь на месте, представляешь себе геополитическую карту прошлого!), к IX в. он теряет свое значение ведущего порта и приходит в упадок. Но не сдается (что ему век-другой) и поднимает голову в составе уже Священной Римской Империи при германцах Оттонах, становясь затем полем борьбы гвельфов и гибеллинов, пока в XIII-XIV вв. господство не переходит в руки Да Поленты, среди членов которой выделяется некто Гвидо Новелло (помянем его добрым словом: он заслужил долгую память уже тем, что радушно принял одного изгнанного из Флоренции политического по имени Данте Алигьери, в ночь с 13 на 14 сентября 1321 г. тихо и мирно, благодаря Новелло, окончившего здесь, в Равенне, свой долгий и горький земной путь). С XV в. город находится под юрисдикцией Венецианской республики (как переменчива судьба не только людей, но и их городов: когда-то, наоборот, маленькая Венеция была вассалом могучей Равенны), затем под непосредственной эгидой Ватикана...

Кого только не видел этот город. Видел он от входящих в него отнюдь не только хорошее. Но остается неизменно приветливым к пришлым; включая меня. В частности, я не встречал более приятных полицейских; но двадцатилетняя красотка с формами, подчеркнутыми формой carabinieri, катящая полицейским дозором (на велосипедах в шеренге по трое) карабиньерша, в ответ на мой вопрос тут же все объяснившая по-английски, потом для вящего понимания по-немецки, затем вытащившая из щеголевато пристегнутого сбоку планшета карту города, отметившая на ней все нужное крестиком и одарившая меня ею, это я понимаю...

Феррара коричнево-бурая, прикопченно-пожухшая; Равенна красновато-желтая, светло-промытая. Улицы Феррары все куда-то уводят и прячут ее от тебя, а тебя от других; улицы Равенны распахивают ее и протягивают тебе словно на ладони. В Ферраре хочется сесть на скамейку в каком-нибудь окраинном тихом дворе очередного дворца или хижины, открыть заиндевевшую банку пива и долго смотреть в одиночестве (в этом городе ты все равно в одиночестве, так уж купайся в нем) на груды рыжих платановых листьев, столь идущих к ржаво-коричневому тону здешних домов. В Равенне хочется сесть за столик уличного ristorante и посидеть со всеми.

Среди простого, лишенного какой-либо загадочности, открытого городка как-то слишком уж просто то прямо по красной линии уличной застройки, то во дворах стоят простые церкви, сложенные из грубого кирпича и даже не оштукатуренные. Вот там-то они тебя и поджидают, просто, не набивая себе цену. Они самые, всемирно известные мозаики V и VI веков. Мозаики Сан-Витале, Сан-Аполлинаре Нуово, Сан-Аполлинаре ин Классе, мавзолея Галлы Плацидии, арианского баптистерия, ортодоксального баптистерия Неонуово...

Сохранность мозаик подчиняется какой-то странной, но явно чувствуемой закономерности. В большом восьмиугольном храме Сан-Витале эпохи Юстиниана сохранились только мозаики пресбитерия и алтарной апсиды, тогда как построенная еще Теодорихом длинная базилика Сан-Аполлинаре Нуово, напротив, сохранила целиком две длинные полосы мозаик на стенах главного нефа и утратила их в алтаре; в самой большой базилике Сан-Аполлинаре ин Классе (в 5 км от Равенны), в противовес предыдущему, снова сохранились только алтарные работы. Зато две крещальни арианский и православный баптистерии, как будто нарочно для того чтобы мы могли их сравнить, сохранились полностью. По счастью, полностью сохранился и мавзолей Галлы Плацидии, он просто обязан был остаться невредим, невзирая на все союзнические бомбы, немало порушившие в Равенне, это такая же вершина неотмирной, мистической красоты, как рублевская "Троица" и его же деисус Звенигородского чина.

Маленький кубастый домик в форме равноконечного креста с четырехскатной крышей, из которого на четыре стороны выдвигаются кубики еще меньше с двускатной черепицей (сейчас он, уйдя в почву на полтора метра, кажется просто совсем малюсеньким), стоит словно бы на задворках Сан-Витале, среди песка и щебня. Заходишь, не веря, что вообще может что-либо помещаться, а там небо в алмазах. Точнее, там целый космос, объемлющий святых мучеников в люнетах, оленей, пьющих в райских кущах воду вечной жизни из источника, голубей, пьющих ее же из чаш, гирлянды листьев и плодов, вьющиеся по аркам, синее небо в золотых звездах на своде, и в центре этого космоса золотой же крест, осеняющий всё не изображенное, но живущее таинственной, мистической в собственном смысле слова жизнью, слабо подсвеченное из каких-то внутренних источников света: тусклые, закрашенные какой-то вохрой оконца почти не дают освещения.

Если нет лазоревого небеснее, чем рублевский голубец двух ангельских плащей в "Троице", то и синего небеснее, чем темно-синий потолка Галлы Плацидии, нет. Градации Небесного: абсолютная глубина или абсолютная прозрачность, абсолютная простота и абсолютная тайна разные, но видение и видение совпадают и тут и там с одною запредельною силой.

И даже здесь каким-то особым совершенством выделяется "Пастырь добрый". Он помещен прямо над входом изнутри, но все тут устроено так, чтобы заметить его не при входе, когда почти ничего, кроме синего неба и золотого креста в золотых звездах, не видишь темно, а при выходе, когда зрячий, навыкнувший к темноте взгляд устремляется к нему неизбежно и ты понимаешь, что ты одна из овец, пасомых Христом в зраке сидящего посреди малого стада юноши с крестом. Красота его, пластичность исполнения, плавность и величавая уравновешенность всей композиции, безусловно, имеют античные, эллинские корни. Но меняющееся в течение дня освещение (я был тут трижды за день, не мог не вернуться), делающее изображение то розовато-утренним, то синевато-вечерним, то золотисто-полуденным это уже приметы нового искусства, искусства, познавшего тайновидческие возможности света, его мистическую природу. Вот здесь уже лучше Муратова не скажешь: "...благодаря крохотным размерам часовни, мозаика не кажется делом суетной и холодной пышности. Сияющий синим огнем воздух, которым окутан саркофаг, достоин быть мечтой пламенно-религиозного воображения. Не к этому ли стремились, другим только путем, художники цветных стекол в готических соборах?"... Да, цвет небесный синий цвет. Что, интересно, сказал бы Николоз Бараташвили, попади он сюда? Что его небесное тяготение нашло себе адресата уже на земле?

Мавзолей Галлы Плацидии (на самом деле многострадальная и мужественная императрица, спасшая Рим от полчищ Аттилы, похоронена не здесь, но в этом ли дело?) как глоток свежего райского воздуха после изумительно декоративной, сверкающе изумрудной, золотой, перламутровой, но неумолимо-жесткой и холодной красоты величайшего живописного памятника византийской симфонии парных изображений Юстиниана (с блюдом для просфор) и Феодоры (с чашей для Св. Даров) с придворными, движущихся при том, что глядят на нас, совсем не к нам, а к престолу (замечателен этот изгиб мозаичного ковра, словно устилающего сначала прямую стену, а остатком своим ее апсидное искривление и тем одним подчеркивающего движение к престолу, во всем остальном застывшее перед зрителем на ходу), где на стене апсидной ниши в золотом свечении нетварной благодати окруженный ангелами юный безбородый Христос, держащий в одной руке свиток с семью печатями, правой подает мученический венец Св. Виталию, свидетелем чего является стоящий с противоположной стороны строитель церкви епископ Экклесий, держащий модель начатого им храма. Царь Небесный и земной император, сходящиеся вместе во встречном продолженно-остановленном раз навсегда движении (и, добавлю от себя, исходя из опыта последующих от VI до XXI-го веков, никогда не сходящиеся до конца: это движение только мыслится, только чается как встречно-синергическое, на самом же деле оно никогда не является и не может явиться таковым, ибо наихристианнейший кесарь все равно преследует цели кесаревы, сколь бы искренно ни полагал их Божьими).

Вечность тема небесного свода мавзолея. Вневременность сменившая ее лет через 40 тема юстиниановских мозаик. Здесь, в моментальном сопоставлении этих двух гениально разыгранных тем, двух мозаичных комплексов, находящихся на расстоянии 20 метров внутри одного двора, с отсутствующей еще где-либо на земле наглядностью продемонстрировано раз навсегда, что Небесная вечность и неподвижно-жесткая державная вневременность вещи принципиально разные. Были долгие времена, когда одно органически не мыслилось без другого, когда вечность Небесного Пантократора и вневременность земного самодержца практически отождествлялись, но времена эти прошли, и то, что было органичным, перестало им быть; а в деле веры, как и в деле любви, нет ничего хуже натужной искусственности. О, если бы наши отечественные неодержавники-неоправославники прогулялись вдумчиво по этому двору, из храма в мавзолей и обратно хочется надеяться, они опомнились бы, они увидели бы свои писания и воззвания, смерив их мерилом, оставленным временем высшего расцвета державной, симфонической идеи, со стороны как бесстильную (хотя, к сожалению, отнюдь не бессильную за ней "вся армия и весь военно-воздушный флот") стилизацию, как своеобразную попытку декаданса, а точнее, проведения декады православия-самодержавия-народности во время, совершенно инородное таким попыткам. Хочется надеяться...

А тем временем (тою вечностью) процессии мучеников и мучениц вдоль обеих стен главного нефа Сан-Аполлинаре Нуово движутся мученики, предводительствуемые св. Мартином Турским, к Спасителю на троне в окружении четырех ангелов, мученицы, впереди которых трое волхвов, к Богородице с младенцем Иисусом на коленях и в таком же ангельском окружении. Две нескончаемые ленты, золото нимбов и мученических венцов, которые несут перед собою мученики в белых одеждах, затканная золотом и драгоценными камнями белизна туник святых дев, изумрудные райские сады и пальмы, отделяющие фигуры... Гениальная монотонность этого ритма, благородная простота его модуляций, тончайшая игра размеров фигур, отчего кажется, что они уменьшаются по направлению к цели движения и одновременно увеличиваются, две линии (голов и ступней) то вот-вот сойдутся в этой бесконечности, прямо по Лобачевскому, то совсем разойдутся, но все равно останутся параллельными, все это, как и головокружительно богатую гармонию сочетания разноцветных мраморных инкрустаций, лепных украшений и лучевидного колеса сине-золотых мозаик, кружащего вокруг нееподвижного центра (купол с изображением крещения Христа с фигурами Иоанна Крестителя и мужской персонификацией реки Иордан) внутри православного баптистерия, построенного и украшенного епископом Неоном в середине V в., можно выразить лишь музыкально. Что до слов, тут "удобее молчание"...

Почему все-таки даже остатки мозаик Сан-Витале или Сан-Аполлинаре Нуово производят здоровое впечатление, а остатки фресок Скифанойя заставляют болезненно переживать фрагментарность, ущербность увиденного? Не потому ли, что самый смысл фрески кватроченто, этого "окна в мир" с его иллюзорной бесконечностью, есть картина мира целиком и любое нарушение, любая утрата живописного слоя разрушает иллюзию глубины, возможность хитроумно втянуть нас внутрь, превращает картину в обрываемую, как обои, картинку, в то время как мозаика посылает силу своего свечения вовне, на нас, выдвигает заряженное золотом нетварной энергии стены изображаемое вперед, в пространство зрителя, заставляя, таким образом, каждый (даже если сохранился только один) сантиметр смальты переживать как абсолютную реальность? В первом случае целое отрезается до фрагмента, во втором сквозь любой фрагмент проступает целое...

...Позволим себе наконец сесть за столик на пьяцца дель Пополо, взять эспрессо (да, итальянцы понимают толк в кофе; если бы только его отпускали человеческими порциями, а не глоточками-крохоточками на донышке и без того миниатюрной чашечки), рюмку-другую (третью рюмку виноградной водки, как учил когда-то опытный Борис Савинков молодого Илью Эренбурга, пить не надо) самой простой граппы самогонный вкус и запах чачи сразу переносит на Кавказ, напоминая, что ты среди южан, и обозревать ближних с благодушно-неспешным любопытством; позволим себе самому стать на пять минут южанином.

Позволим себе лениво пораскинуть мозгами. Культурная программа курортной декады этого года выполнена, но завтра опять обещают дождь на побережье. Куда бы еще податься?

Падуя. Конечно же. Это всего 45 минут дешевой электричкой от Феррары, а Феррара для тебя уже дом родной.

Решено: если завтра с утра-таки зарядит дождь, махну в Падую.

ЮРИЙ МАЛЕЦКИЙ

Равенна Аугсбург

©   "Русская мысль", Париж,
N 4341, 16 ноября 2000 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ...