Когда не о чем писать не пиши.

Козьма Прутков-младший

Испортил, вконец испортил этот импортный Букер нашу родную литературу. Сидели бы себе отечественные литераторы, писали рассказики, новеллы тож. Так нет, появляются откуда ни возьмись зловредные англичане и предлагают платить за лучший роман года по двенадцать с половиной тысяч долларов. Боюсь, при таких условиях даже Чехов перешел бы на большую форму... И вот уже скоро десятый год, как русские прозаики пишут исключительно романы и даже если по недоразумению напишут повесть или там цикл новелл все равно норовят романом обозвать. Получается, конечно, всякий раз "стрекоза, увеличенная до размеров собаки", как по совершенно иному поводу выразилась Ольга Славникова, но это никого не останавливает. Наоборот, все стремятся сделать своих стрекоз совсем похожими на собак: раскрасить, научить вилять хвостом, кисточку выстричь по последней моде. Постепенно и окружающие начинают верить, что настоящий терьер именно так и должен выглядеть, а что глазки фасетчатые так это песик в детстве много болел...

Пора, впрочем, заканчивать это слегка раздраженное лирическое отступление и переходить к фактической стороне дела. В течение трех месяцев жюри (поэт Олег Чухонцев председатель, издатель Геннадий Комаров, критик и литературовед Андрей Немзер, кинорежиссер Валерий Тодоровский и писательница Галина Щербакова) отбирало из тридцати произведений, включенных в "длинный список", шесть самых достойных. В результате на свет появился "шорт-лист", в который вошли "Последний коммунист" Валерия Залотухи, "Похороны кузнечика" Николая Кононова, "Ланч" Марины Палей, "День денег" Алексея Слаповского, "Розы и хризантемы" Светланы Шенбрунн, "Взятие Измаила" Михаила Шишкина. Имя победителя будет объявлено 5 декабря, но обозреватели, естественно, пытаются строить свои прогнозы. Чаще всего в качестве фаворита называют Алексея Слаповского, который уже несколько раз попадал в "шорт-лист", но так ни разу и не получил Букера.

Изо всей букеровской шестерки о Слаповском говорить, пожалуй, труднее всего. Бывают такие книги, которые как бы есть, а в то же время их словно и нет. Практически все произведения Слаповского, от ранних до самых последних, относятся к такого рода литературе. "День денег" не исключение.

Язык, как всегда, у Слаповского неплох, но обычен, стерт, герои неярки и похожи друг на друга, шутки не запоминаются, рассуждения банальны. Сюжет прямолинеен до такой степени, что страниц через тридцать начинает вызывать стойкое ощущение дежа-вю. Три друга детства находят тридцать три тысячи долларов и в придачу еще какую-то сумму рублями. В течение дня они эти деньги теряют, снова находят, раздают, а денег по-прежнему много. Они решают изменить свою жизнь, но все остается как было. В конце концов происходит пир на весь мир, в ходе которого появляется хозяин денег, местный "авторитет". Он, впрочем, потерю долларов особо не переживает, а присоединяется к общей пьянке. Все это снабжено некоторым количеством игровых постмодернистских завитушек и подзаголовком "плутовской роман". Так как ничего общего с классическим плутовским романом "День денег" не имеет, надо думать, жанровое определение имеет своей целью подчеркнуть различия между европейскими авантюристами, традиционными персонажами плутовского романа, и саратовскими интеллигентами, населяющими тексты Слаповского.

По каким причинам Слаповский вот уже лет десять стабильно присутствует во всевозможных списках лучших современных писателей для меня полная загадка. Писатель он неплохой, но именно усредненный во всех компонентах. Тексты его сделаны по готовым рецептам, и Слаповский даже не пытается усложнить или трансформировать лежащие в их основе схемы. Отсюда постоянное читательское ожидание какого-то оригинального авторского хода, нацеленного на слом этой заданности и предсказуемости (прежде всего сюжетной). Произведения между тем продолжают двигаться по прямой, и, закрывая книгу, читатель остается ни с чем.

Впрочем, у "Дня денег" есть одно несомненное достоинство. Это очень хорошая финальная фраза: "Люди спали и не видели собственных снов, которые тем не менее упорно снились им, и было это странно и грустно, как кино в пустом кинотеатре". Но заслуживает ли эта фраза того, чтобы ради нее читать остальные сто страниц журнального текста?

Если книга Слаповского своего рода среднее арифметическое современной русской прозы, то роман Марины Палей квинтэссенция ее недостатков. Русские писатели сегодня, как известно, работают в широком стилевом диапазоне от непринужденного философского эссе до естественнонаучного трактата, пренебрегая, по странной случайности, лишь приемами построения собственно художественного произведения. "Ланч" пожалуй, наиболее яркое и законченное выражение этой тенденции.

Палей берет себе в герои сочиняющего философский труд мизантропа прием привычный и безотказный. Объемные фрагменты сочинения для вящей убедительности включены в авторский текст, за счет чего нечто среднее между рассказом и повестью превратилось в небольшой роман. Никакого действия в "Ланче" не происходит. Вместо этого герой думает, время от времени по неясным причинам переходя на английский. Однако это еще не беда, подмена фабулы рассуждениями явление в литературе не новое. Беда в том, что мысли мизантропа, как это обычно с мизантропами и бывает, донельзя банальны. Собственно, мысль у него всего одна: кругом враги, и самые зловредные из них литературоведы. Писатели и прочие творческие люди помирают с голода, а "веды" тем временем жиреют. На роман этой интересной мысли все же не хватало, поэтому в текст "Ланча" включено (уже целиком, а не в отрывках) случайно попавшее в руки героя сочинение под названием "Ринг" вполне скучная стилизация под и без того не слишком занятные эссе французских экзистенциалистов.

Но и в романе Палей есть замечательный фрагмент анекдот про леди и лягушку. Не желая портить его пересказом, отсылаю любопытствующих к самому роману. Найти нужное место легко: анекдот рассказан то ли на третьей, то ли на четвертой странице и, мне кажется, стоит того, чтобы ради него просмотреть две-три предыдущие.

Валерий Залотуха профессиональный киносценарист. "Последний коммунист" и сделан, как сценарий: минимум самоценной языковой выразительности при максимуме сюжетной динамики. Фабула сводится к старому анекдоту: "Если арабский шейх желает строить в своем государстве коммунизм, он посылает сына учиться в Сорбонну; если хочет видеть страну развивающейся по капиталистическому пути отправляет наследника на учебу в Москву". Сын "нового русского" возвращается из швейцарского колледжа в городок Придонск, живущий на деньги его отца. В Швейцарии, как и следовало ожидать, он стал законченным марксистом и теперь пытается организовать в Придонске коммунистическую ячейку.

В финале анекдот сменяется трагедией, персональным апокалипсисом капиталиста Печенкина. Резкий слом интонации заставляет вспомнить "Историю одного города". Несмотря на это, "Последний коммунист" остается крепко сделанной беллетристикой не меньше, но и не больше.

В последнее время в русской литературе возникла какая-то странная энтомологическая мода. Сначала появился Виктор Пелевин со своей "Жизнью насекомых", потом в "Свободе" Михаила Бутова герой дружил с пауком, пока тот не сдох, теперь у Николая Кононова мальчик хоронит кузнечика, из которого злая оса выела "бело-зеленую тину брюшины". Каюсь, мне с детства казалось, что самая неприглядная вещь на свете это насекомые крупным планом. Поэтому с романом Кононова у меня на первых же страницах произошел разлад на самом физиологическом уровне. Попробую, однако же, от личных впечатлений отрешиться.

"Похороны кузнечика" самый странный и неровный из вошедших в "шорт-лист" романов. Его можно назвать замечательно талантливым, можно откровенно неудачным: пожалуй, и то и другое определение будет равно справедливым. Пользуясь правом критика на вкусовщину и произвол, выберу второй вариант. Главный недостаток романа не в отмеченной почти всеми рецензентами многословности и не в эпатирующих физиологических описаниях, а в хорошо уловимом привкусе кокетства, который сквозь эти описания пробивается. Выбор умирающего тела в качестве основного объекта внимания объясняется, на мой взгляд, причинами чисто литературными: "Похороны кузнечика" это "попытка Пруста" на ином материале, и смерть, взятая в соматическом аспекте, как раз и является таким материалом. Пресловутое же многословие восходит все к тому же базовому недостатку современной прозы стремлению заменить изображение рассуждением, дать вместо образа рефлексию по его поводу.

"Розы и хризантемы" Светланы Шенбрунн напротив, вещь удивительно ясная и цельная. Нормальная талантливая реалистическая проза, то, от чего мы почти отвыкли за последние годы. Послевоенная Москва дана через детское восприятие, и мастерство автора не позволяет усомниться, что все сцены и отношения действительно увидены глазами ребенка. Удачная композиция, запоминающиеся характеры, живые диалоги, яркие бытовые картины ("Услышал бы Толстой подобный комплимент!", как заметил по сходному поводу Сергей Довлатов). Исторический фон не прописан отдельно, но как бы сам собой вырастает из разговоров, намеков, ситуаций.

Я не задумываясь назвал бы "Розы и хризантемы" лучшим произведением из шести, если бы не роман Михаила Шишкина "Взятие Измаила". Поначалу этот огромный текст кажется своеобразным семиотическим экспериментом самозабвенной игрой пустыми означающими, садом тропок, расходящихся в никуда. Читателю представляется, что ему подсунули шараду без разгадки, беспорядочный набор не новелл даже, а фрагментов, этюдов, эпизодов называйте как хотите. Однако по мере продвижения вперед непросветленный хаос превращается пусть в неустойчивый, не вполне упорядоченный, но все же космос.

Вся романная вселенная со множеством действующих лиц, случайно появляющихся и на самом интересном месте исчезающих, лишь грандиозный маскарад, где за каждой маской скрывается сам повествователь. Поэтому время действия, описываемая местность, персонажи, да и сами события лишены самостоятельного значения, по сути взаимозаменяемы. И "все тела состоят из киселя, кисель из атомов, атомы из букв", и люди "для слов не больше чем податливый материал", но лишь до тех пор, пока действуют законы маскарада, пока дирижер не отбросил палочку и не сорвал парик. А дальше наступает эпилог с выходом демиурга из-за кулис, с неожиданным совмещением повествователя и затекстового автора, с пронзительным, на грани шока, автобиографизмом...

МИХАИЛ ЭДЕЛЬШТЕЙН

Иваново

©   "Русская мысль", Париж,
N 4343, 30 ноября 2000 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ...