Продолжение. Начало в "РМ" N 4309.

Белый всегда живо интересовался всем, что писал Санников, делал замечания, давал советы. Санников как мог помогал Белому, как мог опекал его в вечной его безбытности и неустроенности: "Иногда у нас возникали заботы о нем, и часто не без основания; а не забыл ли он пообедать сегодня, а есть ли у него папиросы, а не голодает ли он?"

Позже, в конце 20-х, они часто встречались, живя по соседству. "Бывало, в дверь квартиры раздается настойчивый стук рукояткой трости. Я уже знаю это он. И не только это знаю: по характеру стука определяю, с какой новостью. Если стук громкий, нетерпеливый значит, неприятная новость, если стук негромкий, но довольно настойчивый значит, приятная новость, а если стук спокойный и ровный значит, без всяких новостей, побеседовать. И тут же "Извините, я на минутку", "Нет уж, я вас не отпущу, раздевайтесь"... И минутка превращалась в часы беседы".

В архиве Григория Санникова сохранилось много писем Андрея Белого разных лет, из разных мест (небольшая подборка была опубликована в одном из номеров "Нашего наследия").

Тяжелейшим ударом была для Санникова внезапная смерть Андрея Белого в январе 1934 года. "Мы шли, нахлобучив глубоко шапки, мы шли и молчали. Уже вечерело. Новинский бульвар, занесенный снегом, отливал синью, впереди нас на катафалке покачивался гроб. Усталая лошадь едва шагала, иногда останавливалась мертвому торопиться некуда и незачем и, помнишь, мы с тобой начинали понукать, беспокоить ее, как будто она эта лошадь в своей философии была неправа... Ей-то, лошади, было совсем безразлично, что этот мертвый груз на катафалке был знаменитым писателем и нашим другом".

Это он напишет через год после смерти поэта. А вскоре после похорон он делает черновые наброски воспоминаний об Андрее Белом (скорее всего, чтобы заглушить свою боль), не предназначая для печати, не стремясь закончить. "За два дня до смерти Б[ориса] Н[иколаевича] я сидел у его постели в клинике... Я смотрел на его лицо. Оно было неподвижное, бледное... Глаза глядели открыто и прямо спокойные, умные и внимательные... Вслушиваясь в слова, в интонацию... решив, что я ничего не знаю, не верю в его непоправимость, успокоенный, ровно глядел на меня. Мы говорили немного, о самом обычном и несущественном. На литер[атурные] темы мы уже давно избегали разговаривать: тут было много больного, порожденного некоторыми, увы, невнимательными и грубо не чуткими современниками. Б.Н. разговаривать в этот раз было трудно; шепотом произносил он несколько слов. Но минуты молчания нашего бывали значительней всяких слов. В этот раз мы простились обычней обычного, как будто мы оба и думать не думали о неизбежном... Я вышел от него, как выходят в соседнюю комнату. Я сохранял спокойствие человека, убежденного в непременном скором выздоровлении. А выйдя от него, я заплакал. Я нес на себе грусть его глаз, и мне вспомнилась пустыня. В зное горячего полдня, в душном сиянье песков, на караванном пути лежит одинокий верблюд. Караван ушел вперед, а его оставили умирать..."

...И, увидев, что время верблюду
Умирать,
Со спины натруженной люди
Равнодушно снимают кладь.
. . . . . . . . . . . . . . . .
И, не чувствуя боли незаживленных,
Запекающихся под солнцем ран,
Глядит тоскливо и удивленно
На уплывающий караван.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Покинутое животное
Начинает вдруг понимать,
Что не пить ему больше воду,
Не встать.
И, внезапной объятое болью,
Чуя свой наступивший срок,
Гордую голову
Роняет на песок.
А пустыня колышется,
Вспыхивает, тускнеет,
И, курясь на барханах дымком,
Его вытянутую шею
Не спеша заметает песком...

И я задаюсь все тем же вопросом: как же такой лиризм, такая глубина чувств сочетались с членством в партии, с партийными собраниями, со стихами "в духе времени", чуть ли не по партийному заказу?

Впрочем, в творчестве по партийному заказу моего деда, скорее всего, обвинять нельзя. Все его "соцреалистические" опыты дело собственного романтического почина. Оттого и критика официальная его не жаловала. Похоже, что он писал свои "производственные" поэмы действительно искренне.

Этой наивностью и искренностью была удивлена Марина Цветаева:

"Еще был спор (но тут я спорила внутри рта) с тов.Санниковым, может ли быть поэма о синтетическом каучуке. Он утверждал, что да и что таковую пишет, что все тема. ( "Мне кажется, каучук нужен не в поэмах, а в заводах", мысленно возразила я.) В поэзии нуждаются только вещи, в которых никто не нуждается. Это самое бедное место на всей земле. И это место свято. (Мне очень трудно себе представить, что можно писать такую поэму в полной чистоте сердца, от души и для души)" (письмо к Л.Верпицкой, 9 января 1940).

Сохранилась карикатура Андрея Белого с подписью: "Литературный вечер. Дискуссия в редакции "Нового мира" после читки Санниковым поэмы "Каучук" 20 марта 1933 г.". У стола необычайно важный, надутый Санников, председательствует Ф.Гладков, дальше круг удивленных или смеющихся писателей, но на первом плане самым смешным Белый изобразил себя, кричащего на П.Орешина за то, что тот отмалчивается.

"Каучуку" предшествовала поэма "В гостях у египтян" о производстве и обработке хлопка. Известно, что Андрей Белый дал поэме хвалебный отзыв, назвал ее "началом нового этапа в развитии нашей пролетарской поэзии". Была дискуссия на страницах "Литературной газеты": Эдуард Багрицкий и Михаил Светлов напали за этот отзыв на Андрея Белого, а заодно досталось и Санникову.

В "Балладе о каучуке" есть глава, в которой Санников как бы возражает будущим критикам и утверждает право поэта на подобные "творческие" инициативы:

У науки лабораторию
Для поэзии надо украсть,
У лирики для истории
Экспроприировать страсть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
И желаемое, что лишь грезится,
Небывалые явит картины...
Раскрепощенная поэзия
Будет вращать турбины.

Похоже, он безуспешно искал в действительности аналог тому упоению, что дали ему первые дни февральской революции, тщетно пытался обрести его в "чудесах" покорения природы, орошения пустынь, строительства городов в непроходимых дебрях (а позже, на склоне лет, в космических полетах).

В то время как Григорий Александрович "вращал поэзией турбины", в далеком Яранске раскулачили его родителей. Корову, лошадь и все, что было нажито годами нелегкого труда ремесленников, отобрали, оставили нищими, заселили первый этаж их собственного дома новыми жильцами, а самих хозяев вытеснили на небольшой верхний. Младшего брата Сергея выгнали из школы как сына раскулаченных. Брата Валентина долго не брали на работу, пока он не отрекся через газету от родителей. В 1937 г. арестовали и расстреляли старшего брата Александра.

Когда в 1941 г. Санников ушел на фронт, в эвакуации трагически погибла его жена Елена Санникова-Назарбекян.

Познакомились они в начале 1920-х на Черном море в Грузии, где Григорий Александрович был в очередной командировке.

"Удивительно красивая, с тонкими чертами восточного лица, с большими, всегда немного недоумевающими глазами, непроизвольно изящная во всем своем облике, она как будто несла в себе от рождения изначальный душевный надлом. В ней проскальзывало что-то незащищенно-мечтательное, или, вернее, отсутствующее, словно своими мыслями и чувствами она жила в какой-то другой сфере", вспоминал театральный критик Борис Алперс, друг семьи Санниковых. За несколько лет до встречи с Григорием Александровичем Елена пережила гибель первого мужа, Левона Лисициана, и осталась одна с маленьким сыном Нориком.

Известно, что еще раньше в нее был влюблен художника Сапунов. "Сегодня ночью, писал жене Александр Блок, утонул в море Сапунов. Приехал вчера вечером с Кузминым и двумя художниками к нам. Они поехали кататься на лодке с "принцессой", которой Сапунов увлекался".

"Принцесса" чуткая к живописи и поэзии, ранимая, она, конечно, была далека от краснознаменных увлечений поэта. Но семья была как будто счастливая. В 1928 г. родился сын Никита, в 1931-м Даниил. В 1930-м они пережили большую утрату: умер от сердечной недостаточности Норик Лисициан.

Григорий Александрович, однако, как будто хотел видеть в жене то, что ей было несвойственно. Вот стихи начала войны.

...И за нами, бойцами, вослед
Запишись поскорее сестрицею
К нам на Западный фронт в лазарет.

Будем вместе в походе, любимая...

Окончание в "РМ" N 4311.

Москва

©   "Русская мысль", Париж,
N 4310, 23 марта 2000 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ....   ...        [ с 11.04.2000 ]