Поезд идет по беспредельной белой равнине.
     Красное зимнее солнце на него можно смотреть висит низко над горизонтом.
     Она переворачивает страницу книги. Тут лежит листок бумаги, исписанный затейливым почерком, словно кто-то упражнялся в каллиграфии. Но ей читать легко. И не в первый раз она перечитывает эти строчки.
     «Я буду ждать тебя на берегу, там, где станция Дзинтари. В полдень. Кажется, этих мест ты не знаешь. Название запомнить легко: Дзинтари по-латышски янтарь...»
     Он будет ждать ее завтра.
     И что-то еще в письме... «Ответить ты мне уже не успеешь. Поэтому приезжай. Пожалуйста. Это очень важная встреча: от нее зависит течение наших жизней...»

*

     Он должен найти дом, где его примут. Где его ждут. Он сможет остаться там, пока не пройдет время и не сгладит остроту положения. Так раньше бывало.
     Вот этот дом. Пятиэтажный, без лифта. Времен Хрущева: из бетонных панелей.
     Дорожка перед подъездом.
     Нигде никого. И ни одной машины.
     Снег.

     Ну вот третий этаж, уф. (А тогда дыхание не менялось. Теперь возраст иной. И все по-иному.)
     На площадку выходят две двери.
     Несомненно, вот эта, ближайшая к окну, как ему было сказано.
     Он нажимает на кнопку звонка.
     Не работает.
     Он осторожно стучит. В тишине подъезда стук кажется слишком громким.
     Никого. Еще рано. Не вернулся с работы.
     Еще... не вернулся... домой.
     Он пишет записку и, сложив квадратиком, старается протолкнуть ее между дверью и косяком. Когда хозяин откроет дверь, бумажка упадет на пол внутри квартиры.
     Он слышит скрип позади. Рука его замирает. Он стоит, опустив голову, и боковым зрением видит, что дверь соседней квартиры приоткрылась. В темноте прихожей белеет пятно лица человека. Рука делает ему знак.
     Рука энергично машет: иди скорее сюда! Не медли!
     Он поворачивается не спеша: лицо, несомненно, женское.
     Женское лицо. Ей лет сорок пять.
     Тревоги или опасения нет, он не чувствует. Это не ловушка, это дружеский жест.
     Он быстро пересекает площадку и входит в прихожую. В чужую бедность 70-х годов: мешок с картошкой, мешок с капустой, резиновые сапоги, пальто. Черная телогрейка.
     Женщина говорит шелестящим шепотом:
      Там больше никто не живет. Туда приходили.
     Ему хочется определенности:
      Кто приходил?
      Ну... нехорошие люди... Они.
     Мгновения тишины. Привыкание к новости. Несомненно, достоверной, он верит женщине, хотя видит ее впервые.
      А теперь, пожалуйста, идите, шепчет она не слишком категорично, но открывая тем не менее дверь. И говорит ему в спину:
      Храни вас Господь.

     Ему делалось все более одиноко. После минутного облегчения и здесь обошлось, и тут не попался он снова был в городе, где не слишком многие его знали. Тем более к кому он мог бы запросто прийти, ввалиться без предупреждения.
     Он рассчитывал выйти на побережье, минуя вокзал, по мосту через Даугаву, в начинающихся сумерках, под липнущими к одежде хлопьями снега.
     Огромное пространство воды здесь сливается с темным небом, так, что мост кажется не слишком надежной дощечкой. Вдали угадывалось море.
     Светящийся вагончик трамвая, сыплющий искры, быстро прошедший мимо.
     Столько воды! Почти километр.
     На исходе моста, внизу возле изгороди парка, он заметил телефонную будку. Из нее как ни странно на него дохнуло теплом дружбы. Он набирал номер, надеясь. Набрал. Гудок. Второй. Тре... на половине третьего он нажал на рычаг. И снова набрал номер: первый гудок. Второй. Тре... и снова повесил. А в третий раз дал аппарату звонить вволю. Стало ясно, что никто не ответит. Не подойдет.
     И не может?
     И здесь никого и нельзя?
     Условный звонок означал: «Это я. Можно ли прийти?»
     Неизвестно.

     Дачная местность Рижского взморья.
     Сосны. Падает снег. Кажется, что тепло, потому что хлопья пушистые, мягкие. О, блаженство!..
     Скоро Новый год.
     До него доносится шум внутренней жизни дома: голоса играющих детей, победоносные интонации телевизора.
     Приезжий осторожно стучит. Звуки стали громче, потому что открылась дверь жилой теплой части дома. Гулкие шаги по веранде.
     Приезжий видит лицо в протертом овале стекла. Женское лицо.
     Глаза смотрят на него несколько секунд. Женщина прижимает палец к губам: тсс!
     Исчезает.
     Детский смех и крики играющих отрезаны захлопнутой дверью.
     Он стоит под падающим бесшумно снегом. Он наслаждается: погодою, предвкушением уюта и дружеской встречи.
     Снова шаги.
     Теперь в овале мужское лицо. И серьезное.
     Дверь открывается. Хозяин прикладывает палец к губам: тсс! Радостно улыбнувшись, жмет Приезжему руку. Ведет его по коридору молча, выразительно прикладывая ладони лодочкой к ушам и показывая на потолок: осторожно, нас слушают!
     Популярный жест 70-х годов.
     Хозяин открывает кран: с шумом льется вода, с клекотом исчезает в трубе раковины. Включает радиоточку, и кухня наполняется громом рояля.
     Дикторша объявляет следующий номер музыкальной программы «Зимний вечер». Она говорит твердым тоном человека, которому все известно, хотя он нигде не учился. И уж тем более об этом Шопене, которого, кстати, исполнит пианист Иванов.
     Бытовой шум. Он заглушает шаги, стук двери, дыханье.
     Хозяин вводит Приезжего в свой кабинет, где, бывает, ночуют гости.
     Тут беспорядок: книги сняты с полок, лежат на постели, стоят стопками на полу. Перевернут матрас. Все вещи потревожены, сдвинуты с мест. Впрочем, нет следов вандализма.
     Приезжий делает знак рукой, означающий, по-видимому, вопрос: «Когда?».
     Хозяин пишет: позавчера. И добавляет: ничего не нашли так мелочи.
     Обыск.
     Для письма Хозяин пользуется планшеткой: заграничная штучка, отличная! Пишем на целлулоиде, а если вытянуть подложенную под него картонку, то написанное исчезает. Очень удобно, не как бумага: ту надо жечь и топить.
     Потом эти заграничные штучки начнут на обысках отбирать.
     Мудрость римлян теперь упразднилась: исчезает написанное, а сказанное подшивается в дело.

     Позади дома участок с деревьями, огородик, занесенный снегом. Тропинка ведет к домику. Тут пахнет воском и деревом. Стружки шуршат под ногами. На стеллажах стоят пустые пчелиные ульи. Мастерская.
      Здесь разговаривать можно, шепчет он. Я проверял. Ну, здравствуй, я рад тебя видеть!
     Хозяин старше Приезжего. Они знают друг друга несколько лет особых лет пережитых опасностей. Такие годы длиннее. Вкус этой дружбы иной.
      Когда ты приехал?
      Сегодня.
      Они тебя ждали?
      Да.
      Видели?
      Нет.
      Может быть, все-таки видели?
      Не думаю: я проверялся. Да они меня взялибы.
      Ну ладно. Ты останешься у нас?
      Было бы кстати.
      Но лучше, если ты уйдешь очень рано.
      Естественно.
      Ты уйдешь через соседний участок видишь калитку? Там зимой никто не живет.

     Приезжий пишет: «Мне хочется где-нибудь отсидеться. Месяца три-четыре. Возможно?»
     Хозяин задумался.
     Молчание.
     Только шлепки хлопьев снега: мягкие, успокаивающие.
      Ты помнишь мы пробовали однажды... сколько тогда он продержался?.. Ты его знал? И это было в эпоху изобилия: надежд, связей! А теперь нищета.
      А вообще на твой взгляд есть перспектива?
      На успех? На перемены? Не знаю. Может быть, нет. Мы первые сознательно воспротивились. Несомненно, это очень важно: возник фронт и прошел через души. Ты понимаешь, что у нас то и у всех. Если мы держимся то вокруг держатся тысячи, ты понимаешь? Это и есть исторический процесс! Я так думаю, но точно не знаю. А ты что думаешь? Ты по-другому?
      Я хотел бы выйти из игры. Хотел бы уйти.
      Вообще?
     Приезжий пишет: «за границу».
      Ах, ну сам знаешь: это очень трудно. Может кончиться кладбищем. Лагерем. Во-вторых... Да и в-третьих: там живут по-другому, а тебе уже скоро тридцать... Но как знаешь, в конце концов, жизнь твоя, и там тоже интересно!
      Мне давно хотелось поговорить с тобой: накопилось! И вот говорим: но готовое не приходит на память. Так странно.
     Они молчат.
      Они спрашивали о тебе, говорит хозяин.
      Ну и?..
      Вскользь, ожидая реакции. Я промолчал, а они не настаивали.
      Они не способны меняться. То, что не способно меняться, разваливается. Это аксиома.
      Все-таки они меняются, вот в чем дело. Все годы разные: двадцатые, тридцатые, потом война. Пятидесятые, шестидесятые. Все разное: и название их секретной службы меняется. Другое дело, что наша жизнь короче, чем у этих колес.
      И гораздо нежнее!
      В конце концов, мы терпим сейчас поражение. Но выбитый камень в стене это кое-что. Это залог.
      Мы побеждены, с улыбкой говорит Приезжий, желая внести немного шутливости и уменьшить тяжеловесность темы. Мы разбиты, но наш кругозор стал значительно шире.
      Нужно тебя накормить. Идем.
     Они ужинают в комнате среди беспорядка. В молчании, объясняясь жестами. При тщательно завешенных окнах.
     За стеной гул телевизора, смех детей.
     Дружелюбие мига: тепло дома, доброта человеческой встречи. Улыбки, шутливые жесты, призывающие молчать: ах, едва не сказал!
     Хозяин пишет: «еще котлетку?»
     «Спасибо: сыт».
     «Чаю?»
     «Спасибо: да».
     Хозяин убирает со стола, а Приезжий там временем открывает книгу, взятую наугад: он любит попасть на неожиданную мысль или образ, это освежает. Ну-ка... «Молчи, скрывайся и таи / И мысли, и мечты свои»... Гм.
     Они снова выходят в сад.

Продолжение следует: см. "РМ" N 4323 22.06.2000.

Париж

©   "Русская мысль", Париж,
N 4322, 15 июня 2000 г.

...        [ В Интернете вып. с 14.06.2000 ]