|
ЛИТЕРАТУРА, МЕМУАРЫ |
[Продолжение: часть 4-я. Начало см.: "РМ" N4325 06.07.2000].
Елена действительно пробовала себя и в поэзии, и в прозе. Делалось это, насколько я понимаю, просто из-за переполнявшей ее творческой энергии, для удовлетворения потребности перед кем-то высказаться, хотя бы на бумаге, которая ложилась в долгий, долгий ящик. Никакого расчета даже на случайного читателя не было: все записи спонтанно возникали на листочках, заполненных деловыми заметками, столбцами сумм долга разным людям, беглыми набросками и другими свидетельствами текущей злобы дня. Призовем в свидетели ее стихи; вот, например, самые ранние, написанные в возрасте семи лет и изданные сестрой Мулей в виде отдельной рукописной книжечки (на ней так и значится: "Изд. М.Сафоновой. Кисловодск, 1910. Стихотворения Е.В.Сафоновой"). Приведу некоторые, они мне нравятся:
Увы, тематика этого трехстишия милая Лена в цветах сменилась совсем другой. Вот пример работы той же Лены, но только уже взрослой и вдоволь хлебнувшей лиха:
Кроме стихотворчества, Елена записывала и чисто прозаические этюды не письма, а именно самостоятельные произведения в прозе. Таков короткий этюд под названием «Синие горы Кавказа», ставший для меня уже классикой и звучащий гимном счастливому детству, а также еще чему-то, трудно определимому сегодня. Н.И.Харджиев цитировал это стихотворение в прозе в своем выступлении на вечере памяти Елены Васильевны в 1981 году в МОСХе. Вот что он сказал тогда:
Елена Васильевна была самой младшей в семье Сафоновых. Когда Сафонов умер, ей было шестнадцать лет, но отец успел оказать самое благотворное влияние на формирование ее личности. Несмотря на свою кипучую деятельность, на постоянные гастрольные поездки в Западную Европу и Америку, несмотря на свой суровый характер, Сафонов был добрым семьянином и проявлял на редкость чуткое отношение к своим детям. Это он научил свою младшую дочь не только 
смотреть, но и видеть. Предоставляю слово самой Елене Васильевне, оставившей замечательную запись о поездке с отцом в горы. Заглавие записи восходит к Лермонтову «Синие горы Кавказа». По своей эмоциональной напряженности, по ритмическому движению это стихотворение в прозе родственно музыке. Слушайте внимательно.
«Отец посадил меня перед собой на седло. Копыта мягко стукали о землю, звонко о камень. Я держалась обеими руками за луку. Перед лукой в такт движению двигалась шея гнедой лошади, гриву шевелило ветром, пахло солнцем и лошадиным потом, и ветер гнал седые волны по склонам холма и по далеко внизу уходившей ковыльной степи. Когда мы въехали на вершину, перед нами открылся и огромный, белый встал Эльбрус.
В белизне вечных снегов он стоял, как видение, и синее небо уходило вверх.
Отец сказал:
Гляди и запомни. Может быть, ты больше никогда не увидишь такой красоты.
Через всю жизнь я пронесла услышанный тогда пяти лет неуловимый ухом ритм, ритм соединения прекрасной белой неподвижности Эльбруса и спокойного движения колышущейся степи.
Он живет во мне неистребимо, как дыхание, как биение сердца, пока оно, мое живое сердце бьется во мне».
Как видите, продолжал Харджиев, слова Василия Ильича попали в цель: можно подумать, что он предвидел будущее своей пятилетней дочери. Получив такой неисцелимый шок, она была обречена на служение искусству.
Давно нет в живых никого из детей Василия Ильича ни тех, кого я знал лично, ни тех, кто известен мне только по рассказам. За окнами плющихинской квартиры течет каждодневная жизнь: мелькают шуршащие автомобили, снуют озабоченные граждане все очень обыденно. Но стоит отойти от окна, и замершая за моей спиной комната как бы гасит заоконный шум машин, дождя или снега, выключает сегодняшний день и переносит меня совсем в другое время: будто бы окликает меня из кухни тетя Аня: «И-лень-ка, подойди-ка сюда»; в ответ на шутки бурчит Тюлечка: «Ладно, ладно, смейтесь над старушкой Тюлей...». Все тепло, понятно и уютно.
Что же происходит здесь, чем объясняются такие путешествия во времени, где отличия этой комнаты от других, для меня обычных? Да нет в ней ничего особенного здесь не музей и не храм, такой же поток быта, как в любой другой московской квартире, осаждается здесь илом массы легко узнаваемых мелочей. Главное, конечно, во взаимодействии всего, что есть в этой квартире, с памятью, с сознанием, а уж они-то легко откликаются на едва слышимые намеки разных предметов, рассыпанных там и здесь.
Детей в семье В.И. Сафонова было десять человек (восемь после смерти двух старших сестер Насти и Саши) внушительный и вполне самодостаточный детский коллектив со своими порядками, проблемами и лидерами. Dот что говорил о Сафоновских детях Эдуард Дмитриевич Плеске, женатый на сестре В.И.Сафонова Марии Ильиничне. «Я спокоен за Россию: тринадцать великих людей ей обеспечено это внуки Анны Илларионовны» (он имел в виду всех внуков А.И. и И.И.Сафоновых, восемь из них были Сафоновы). Увы, жизнь в России пошла, как известно, «другим путем», который оборвал множество планов, начинаний и надежд, в том числе не дал исполниться и этому предсказанию.
Погибшей в блокаду старшей сестре Варваре посвящено эссе Елены под названием «Сон»:
«Я видела мертвый город. В темных кубах его зданий не светилось ни единое окно. Тяжелыми пластами лежали сугробы. Ни тропинки, ни колеи все занесено снегом. Тонкий серп нарождающейся луны невысоко над домами. Бледный неподвижный луч прожектора по черному небу. И голос медленно произнес:
БОЛЬШЕ УЖЕ НИЧЕГО НЕ БУДЕТ.
Этот сон я видела в ночь с 12-го на 13-е января 1942 года. В эту ночь в Ленинграде умирала от голода моя сестра Варя».
На фотографии-лесенке Оля (моя мама) стоит вторая справа после Лены, самой младшей. Неяркое спокойное личико, ровная простота и надежность мне кажется, что в облике маленькой Оли уже тогда, в ее 7-8 лет, все легко угадывалось. Этот личностный фундамент оказался прекрасной основой для возведения на нем прочного здания высочайшей ответственности, готовности жертвовать собственными интересами что интересами, самой жизнью! во имя тех, кто ей был поручен или за кого она поручилась перед людьми и самой собой, перед Господом Богом. Так, ведомая характером и совестью, она осталась при своей матери Варваре Ивановне в Кисловодске во времена, когда жизнь ценою пала до уровня ломанного гроша конец 19-го, начало 20-го годов, самый разгул грабежей и расстрелов.
Так же точно Ольга Сафонова повела себя и в предблокадные ленинградские дни: выяснилось, что всем от нависшей опасности не убежать, и она осталась с теми, на чью долю ожидались наибольшие трудности. Среди множества записок сестры Елены есть одна глубоко поразившая меня запись о последних часах и минутах Ольги Сафоновой. Откуда происходившее стало известно Елене мне неизвестно. Очень может быть, что написанное в данном случае пришло к ней, как видение, причем последнее кажется даже более вероятным, смущает только его материальная определенность. Так или иначе, вот эта запись:
«Угол дома N37, где прошло наше детство, снесло бомбой.
В этот дом моим сестрам 4-го января принесли 200 гр. повидлы.
Моя сестра Оля еще ходила и по привычке что-то делала. Остальные лежали. Вечером Оля спросила мужа:
Кирилл, тебе дали повидлы?
Да.
И мне дали. Всем поровну? Ну вот и хорошо.
Оля помолчала.
Кирилл, все получили поровну? И ты, и Варя, и я?
Да.
Значит всем дали поровну?
Олечка, что ты повторяешь одно и то же?
Кирилл, переодень меня в чистое.
Кирилл переодел.
Теперь перекрести меня.
Она вздохнула.
Ну вот и хорошо. Всем поровну. Всем дали поровну. Вот как хорошо.
Олечка, что ты все твердишь одно и то же?
Оля не ответила. Она была мертва.»
Окончание следует. См.:"РМ" N4329 03.08.2000
Москва
© "Русская мысль", Париж,
N 4328, 27 июля 2000 г.
Книжные обозрения, рецензии на книги [ В Интернете вып. с 27.07.2000 ] |
|
|
|
|
