АВТОБИОГРАФИЯ ФРАНЦУЗСКОГО КОМПОЗИТОРА В РУССКОМ ПЕРЕВОДЕ
Дариюс Мийо. Моя счастливая жизнь.
Пер. с франц. Л.Кокоревой. М., «Композитор», 1999.
Чаще всего неважно, кто пишет на столь излюбленную ныне тему «век XX и я» кинозвезды, политические деятели, художники, военные или скандально известные в молодости композиторы, ставшие к концу жизни признанными мэтрами и предметами всеобщего обожания как у себя на родине, так и за ее пределами. Счастливые (не всегда, правда) жизни их, несмотря на разницу в профиле деятельности, оказываются необычайно друг на друга похожими при часто довольно сомнительных литературных достоинствах мемуаров.
Но объединяет знаменитостей не только принадлежность их к одной «звездной» семье и прилежное следование историческим и художественным колебаниям и изломам века. В большинстве своем, кроме единства места, времени и действия, мемуары эти производят впечатление отнюдь не классического, но скорей пост-авангардистского жанра каталога. Досужий читатель удовлетворит свою страсть к мемуаристике, в сотый раз прочитав, каким кому запомнился Стравинский, Клемансо, Кокто, Рузвельт, Дюк Эллингтон или Томмазо Маринетти. Читатель, ждущий большего, разочаровывается, не удовлетворяясь констатацией таланта (или гения) мемуариста лишь через факты его знакомства со всеми перечисленными лицами. Ему нужно что-то еще. Это «еще», находится, как правило, между строк.
Книга мемуаров Дариюса Мийо «Моя счастливая жизнь» во многом предполагает такой способ чтения. Конечно, немаловажно и знакомство с музыкой Мийо композитора, с начала 20-х гг. необычайно известного в музыкальном мире в первую очередь своей экстравагантностью, страстью к экзотическим (бразильским и в широком смысле афро-американским) и примитивистским мотивам, за которым укрепилась слава открывателя «ужасающей» политональности, чьим премьерам непременно способствовали плодоносные скандалы.
Менее известна повсюду, кроме Франции, вторая половина жизни Мийо обласканного славой почтенного мэтра, выполняющего почетные заказы на оратории и музыку для торжеств от музыкальных (и не только музыкальных) обществ, университетов, мэрий и даже правительств множества стран Европы, Америки и Азии. Мийо скончался в 1974 году, будучи автором 443 опубликованных сочинений, более половины из которых крупные формы: оперы, оратории, балеты, симфонии, концерты.
Фигуры детей века несутся по страницам «Моей счастливой жизни» с быстротой гоночного автомобиля, чтобы на очередном вираже выпасть из поля зрения надолго, а то и навсегда. Вот, например, о поездке в США в 1922 г.: «Тому, что я узнал настоящий новоорлеанский джаз, я полностью обязан Ивонне Жорж. ...После моего доклада во Французском обществе она подошла ко мне со словами: «Вы, кажется, скучаете, приходите ко мне на ужин и после того... я вас повезу в Гарлем». Она жила в отеле Лафайетт. В соседней комнате слышно было, как ссорились русский поэт Сергей Есенин и Айседора Дункан... Ивонна познакомила меня с Марселем Дюшампом (так в переводе. Ф.С.) близким другом Сати и Пикабиа». В приведенном фрагменте налицо и приметы времени (зачарованность Америкой, джаз в Гарлеме), и фигуры, как кажется русскому читателю, ключевые в своей разнонаправленности для судеб русской культуры Сергей Есенин и Марсель Дюшан, явственно соседствующие на одной территории нью-йоркского отеля. Но они пропадают навсегда, а Эрик Сати, джаз и Пикабиа остаются еще на какое-то время; потом же остается один композитор Сати, друг и мэтр.
Такая же трогательная непосредственность восприятия «на бегу» и в путевых заметках от Москвы до Каира. 1926 г., Ленинград: «Кроме икон (...) русской живописи как таковой просто не существует, но в музеях собраны прекрасные коллекции европейской живописи». Это, однако, ничего не говорит о человеке, чье «Сотворение мира» (1923) оформлял его друг и соратник Фернан Леже. Вообще все происходящее напоминает магический театр или бессловесную пантомиму Мийо не говорит ничего о творчестве Дюшана и его смысле, тем более о Есенине, оставляя им маски статистов в театрализованном «эпизоде на карнавале». Да, музыкальный театр от «джазового» балета-пантомимы до сценической оратории, исполненной патриотического или просто назидательного пафоса, от героической оперы до мистерии занимал все существо Мийо. Соавтором лучших его сценических сочинений был Поль Клодель, который, будучи назначен французским послом в Бразилии, вывез туда Мийо в качестве личного секретаря. Создателю тончайшей религиозной поэзии мы обязаны появлением самых, наверное, популярных сочинений Мийо «Быка на крыше», «Бразильских танцев», финала сюиты «Скарамуш» в «варварских» ритмах самбы и танго. Клодель, кстати, одна из самых «устойчивых» фигур каталога Мийо.
Были и совсем неожиданные соавторства... 1919 г.: «На одной из выставок в 1913 году я приобрел каталог сельскохозяйственных машин и положил этот текст на музыку. Я... был так захвачен красотой этих... современных братьев плуга и мотыги, что решил прославить их.(...) В 1919 году я... написал маленькую сюиту для пения и семи солирующих инструментов и дал им следующие названия: Сенокосилка, Сноповязалка, Плуг для запашки, Жатка, Почвоуглубитель, Сеноворошилка».
1963 г.: «По возвращении в Париж мне нанес визит Мишель де Бри, секретарь и вдохновитель Французской академии грампластинок. ...Рассказав о недавно опубликованной энциклике Папы Иоанна ХХIII («Мир на земле». Ф.С.), он хотел вдохновить меня написать на этот текст хоровое произведение. Подобная идея мне показалась безумной. Взять в соавторы Папу!» Уговорив Мийо в конце концов написать хоральную симфонию на текст энциклики, продюсер получил от Ватикана разрешение на издание и исполнение будущего опуса Мийо. «Ватикан выдвинул только одно требование: он хотел, чтобы премьерой непременно дирижировал протестант, что подчеркнуло бы экуменический характер этого выступления. Мне ничего не оставалось делать, как приняться за работу».
Сам Мийо, называвший себя «провансальским французом иудейской веры», до конца жизни оставался глубоко религиозным человеком, приверженным вере отцов. Его последний крупный опус, длящаяся почти полтора часа кантата «Ani Maamin, песнь потерянная и обретенная» на текст Э.Визеля (1972), соседствует и с «Миром на земле», и с литургическими латинскими текстами вкупе с григорианским хоралом, к принципам и мелодике которого Мийо обратился еще почти юношей наряду с эстетикой мюзик-холла, пропагандировавшейся Жаном Кокто.
Пусть перечисленные сочинения и не лучшие у Мийо, но не оставляет сомнения искренность, с которой они писались: постмодернистское ерничанье и желание смешать все в одну кучу равновеликих обломков у Мийо всегда исключено, несмотря на широчайший охват внемузыкальных и околомузыкальных явлений.
Здесь читатель начинает понимать, что далеко не все так просто в «случае Мийо». Как например, и то, что композитор, назвавший книгу «Моя счастливая жизнь», был с 38 лет серьезно болен, ограничен в движении и 44 года подряд передвигался в основном на инвалидном кресле или в автомобиле. И то, с каким видимым спокойствием, словно позднеантичный хронист, он пишет о смерти своих ближайших друзей и родных, часто в ужасающих условиях мировых войн, концлагерей и этнических чисток. И то, в чем был секрет такой необычайной плодовитости...
Жаль одного: при таком многообразии лиц и положений, названий опер, романов и поэм в книге практически отсутствует полноценный справочный аппарат. Пропущены явные огрехи перевода, как всегда, в самом слабом у нас месте транскрипции имен собственных (случай с Дюшаном не единичный), а полный список сочинений Мийо и дискография не переведены вовсе, а даны по-французски. Данные в качестве приложения переписка Мийо со Стравинским и беседы переводчицы Людмилы Кокоревой со вдовой Мийо Мадлен о ее муже не искупают неприятного впечатления от досадных небрежностей.
