Официальная фотография Карла Густава Маннергейма времен Второй мировой войны.
ДВУГЛАВЫЙ ЛЕВ СТРАНЫ СУОМИ
К 50-летию со дня смерти Карла Густава Маннергейма
...Всякий бывавший в Петербурге знает эту табличку на левой стороне Невского, неподалеку от арки Генштаба: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». На противоположную же сторону снаряды практически не падали, и мало кто догадывался о причине. Другую сторону Невского должны были обстреливать союзники немцев финны. Главнокомандующий же финской армией издал приказ, запрещавший обстреливать историческую часть северной столицы. Удивляться не стоило: командующий этот, бывший кавалергард, отдал тридцать лет жизни службе в русской армии, дослужился до генерал-лейтенанта и многими, очень многими нитями был связан с Петербургом. Звали его Карл Густав Эмиль Маннергейм, и уже не первый год был он одним из любимых жупелов советской пропаганды «кровавым мясником» и «палачом финских трудящихся».
Его дом-музей неподалеку от хельсинкского порта долгие годы был строжайшим табу для совграждан: время от времени из советского посольства заходил «историк в штатском» и тщательно проверял книги посетителей нарушившему запрет грозили неприятности. Дело не только в личности хозяина просто в экспозиции были (и есть сейчас) вещи, которые «гомо советикусам» видеть не полагалось. К примеру, благодарственные письма Маннергейму от советских военнопленных, где они, в частности, писали, что во вражеском плену с ними обращались лучше, чем в своей армии, и подарки ему же скажем, аппликация из обычной барачной соломы: золотой лев на лазурном поле.
Этот лев вполне символичен. Жизнь Маннергейма вполне мог бы символизировать некий геральдический гибрид финского и российского гербов двуглавый лев, одна из голов которого смотрит на Финляндию, другая на Россию. Этот двуглавый лев по праву занимает весьма почетное место в галерее великих политиков ХХ века как творец и руководитель великой страны. Великой не в смысле обширности территории и хищности в добывании новых, а в смысле гордости, чести, достоинства, а главное отношения к каждому из отдельных людей, эту страну населяющих.
Драгунский подполковник Маннергейм проявил себя
как храбрый кавалерист и талантливый командир.
Сам Карл-Густав в молодости, вероятно, очень удивился бы, если бы кто-то ему сказал о предстоящей блистательной карьере. Маннергеймовский род, происходивший из Голландии и переселившийся за три поколения до рождения будущего маршала в Финляндию (где и была «облагорожена» первоначально не очень звучная фамилия Мархейн), на земле стоял прочно и звезд с неба не хватал.
Детство Маннергейма никак не назовешь счастливым. Отец сбежал с любовницей в Париж, и рана эта так и не зажила в душе мальчика, а мать умерла, не дожив до сорока, успев, правда, воспитать сыновей в чисто английском духе: жесткая физическая и нравственная закалка, никаких эмоций напоказ.
Назло сложившимся установлениям и благодаря протекции семьи Скалонов (в имении которых он выучил русский язык) в 20-летнем возрасте Маннергейм поступил в знаменитое Николаевское кавалерийское училище, а по окончании был выпущен в кавалергардский полк. Физические данные позволяли: благодаря своему росту (197 см) Маннергейм первый раз попал в историю. Широко известна фотография с последней коронации: Николай II шествует под огромным балдахином в Успенский собор, а по бокам два великана-кавалергарда. Слева от государя будущий основатель независимой Финляндии.
Современники в воспоминаниях предельно категоричны: ни разу никому из них не приходилось слышать, чтобы Маннергейм с кем-либо говорил о политике в целом и о Финляндии в частности. Маннергейм на русской службе считался шведом (и мемуары свои в старости диктовал по-шведски) и «финскости» своей до поры до времени даже стеснялся, изредка иронизируя над финским языком, считавшимся простонародным. Да и сама Финляндия в ту пору воспринималась в империи весьма двойственно: с одной стороны, плацдарм для обкатки «законно-свободных учреждений» приуготовлявшихся первыми Александрами для всей России; с другой «приют убогого чухонца».
Похоже, только военная карьера и волновала Маннергейма на стыке XIX и ХХ веков. Семейная жизнь у одного из самых завидных некогда женихов Петербурга не сложилась: жена, Анастасия Арапова, не очень собою приглядная, но зато очень богатая, родила Маннергейму двух дочерей и... сбежала с ними в Париж, где незадолго до войны и упокоилась на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа (дочери же умерли незамужними и бездетными тоже во Франции). Понять ее можно: мужа волновала только служба да лошади (незадолго до смерти Маннергейм написал сценарий собственных похорон, где весьма почетная роль отводилась его любимой кобыле). Впоследствии старшая дочь писала, что только лошади до собаки не боялись строгого и беспощадного к служебным упущениям отца, не знавшего ни отгулов, ни отпусков: даже своего денщика он отпустил на его свадьбу за четверть часа до ее начала.
После русско-японской войны Маннергейм был отправлен Генштабом в «инспекционную», а на деле чисто разведывательную двухлетнюю поездку в Китай. При докладе он так очаровал императора, что тот, никого не умевший слушать больше десяти минут, внимал Маннергейму почти полтора часа. Карьера была обеспечена: во время Первой Мировой войны Маннергейм уже генерал-лейтенант, командир бригады и кавалер ордена св. Георгия IV степени (из почти полутора сотен своих наград он особенно выделял именно георгиевскую ленту).
Вместе с отречением Николая II, которое, как сам Маннергейм потом говорил, было для него чем-то сродни бегству отца, кончилась и его служба в русской армии. (Правда, портрет последнего императора всегда стоял на почетном месте на столе у маршала, вызывая косые и недоуменные взгляды многих из его финских соратников). Ноябрьским вечером 1917 г. в Одессе, на ступенях гостиницы «Лондонская», его остановила цыганка... и нагадала долгую жизнь и блестящую карьеру.
Может быть, как раз в это время Маннергейм вспомнил о только что провозгласившей независимость Финляндии, ощущая ее одновременно и матерью, и ребенком, нуждающимся в защите. Вероятно, уверился он в своих чувствах уже в Петрограде, где несколько раз чудом избежал расстрела. «Сколько раз могли убить а умер старцем...» Прибыв в Гельсингфорс, Маннергейм понял, что «ребенок» действительно нуждается в защите. Страну раздирала гражданская война, и «регенту» так называлась должность Маннергейма пришлось быть беспощадным: тысячи «красных», взятых с оружием в руках, были расстреляны. Не менее жестоко карал Маннергейм и тех ретивцев, которые расстреливали простых крестьян только за то, что в амбаре у них находили ружье.
После того как новое государство встало на ноги, Маннергейма отодвинули в тень не последнюю роль, как говорят, сыграл великанский рост: слишком многие политические оппоненты чувствовали себя рядом с маршалом просто карликами. Чисто формально к нему были внимательны, спрашивали его советов (но прислушивались редко. В частности, не послушали его в канун «Зимней войны», когда Маннергейм посоветовал не злить понапрасну «русского медведя» и согласиться на предложенный им обмен территориями). Маннергейм предпочел уйти в благотворительность. Иначе говоря, делать все зависящее, чтобы залечить раны гражданской войны. «Коммунизм это страшная болезнь, говорил Маннергейм, и от его смертноносных бацилл детей надо оберегать с самых юных лет». И он оберегал успешно к началу «зимней» войны уже никто не вспоминал о былой гражданской войне, а бывшие «красные» среди первых пошли на фронт добровольцами.
Явно рукою самого Маннергейма написан потрясающий документ приказ по финской армии от 13 марта 1940 года, когда было подписано перемирие. Все сказано: и о герозме воинов, и о жертвах, принесенных теми, кто не мог сражаться, и даже по отношению к противнику никаких ярлыков и штампов: «Вы не испытывали ненависти к ним, вы не желали им зла. Вы только соблюли жестокий закон войны: убить или пасть самому». Но самое главное в завершении знаменитого приказа, отчетливо свидетельствующего, что для Маннергейма не было «солдатской массы», не было безликого «населения»: «Мы должны отдать чужой расе землю, которую мы тяжким трудом возделывали на протяжении веков. Но и на оставшейся мы должны приютить каждого из лишившихся крова и обеспечить наилучшие условия жизни для всех. Нам надлежит быть как никогда готовыми защитить эту столь уменьшившуюся землю отцов...»
Слова у маршала не расходились с делом. Своего собственного дома в Хельсинки у него не было никогда, он снимал небольшой двухэтажный особняк у богатого домовладельца и все попытки подарить ему этот особняк «за заслуги» решительно отвергал. Жил предельно просто: в спальне только походная кровать, стоптанные тапки, лампа без абажура да коврик. До конца дней любимой пищей считал дежурное блюдо всех русских трактиров поросенка с гречневой кашей. А после тяжелого мира 1944 года, когда над Финляндией еще раз пронеслась военная гроза, отдал лишившимся жилищ простым людям «с улицы» первый этаж своего дома, по-советски говоря, под временные коммуналки. Можно ли представить нечто подобное в исполнении кого-либо из советско-российских вождей?!
И даже лютые ненавистники Маннергейма умели оценить его по достоинству. Сталин не раз говорил, что только огромная (во всех отношениях) фигура 77-летнего маршала Маннергейма, в конце 1944 г. снова ненадолго (годы брали свое) ставшего призидентом, спасла его родину от оккупации и, добавим, принудительной советизации. Однако бывший кавалергард продолжал держать ухо востро: главные статьи мирного договора с Советским Союзом написал сам и по-русски и чрезвычайно вежливо отклонил сделанное от имени Сталина Ждановым предложение подлечиться после отставки в одном из крымских царских дворцов...
