В 30-х, учась в ГИТИСе, он сидел за одной «партой» с Георгием Товстоноговым. Но был единственным студентом-режиссером, готовившим себя в оперу. Товстоногов создал Большой Драматический в Питере, Покровский свою оперу в Москве. Но, став эпохой в Большом, получив признание во всем мире, Борис Покровский вдруг сошел с пьедестала, чтобы создать еще один оперный театр Камерный.
...Опираясь на палку, стоял он на сцене нового Камерного, грустно и весело глядя в зал. Ему было грустно покидать старенький едва стоместный подвал на Соколе. Но и весело: его театр перебрался в сердце столицы на Никольскую.
Каждый раз, сидя в крошечном, едва стоместном зальчике на Соколе, я вспоминал необъятный и роскошный зал Большого. И поражался: каким творческим мужеством должен обладать режиссер, чтобы из театра, о котором грезит весь мир, из зала, вмещающего тысячи людей, со сцены, на которую в своей «Псковитянке» Покровский выводил целые толпы и всадников на живых лошадях, спуститься в подвал, на сцену без подмостков, к горсточке зрителей... В том незабываемом 1972-м Борису Покровскому было уже шестьдесят.
Я поинтересовался, что он покажет своим зрителям в новом году, и был поражен разнообразием репертуара: 25 опер, в том числе «Женитьба» Мусоргского, «Нос» Шостаковича, «Жизнь с идиотом» Шнитке, «Гименей» Генделя, «Байка» Стравинского... Две дюжины спектаклей от «Эвридики» Якоба Пери, первой в мире оперы, созданной 400 лет назад, до «Художника и четырех девочек» Эдисона Денисова.
Я пришел к человеку, жизнь которого растворилась без остатка в опере.
У нас в семье никто не рисовал, говорит Борис Александрович, не пел, не писал стихов. Но был граммофон, пластинки. По воскресеньям, после обеда, слушали Шаляпина, Нежданову. Отец, учитель словесности, преклонялся перед Шаляпиным, Чеховым, Станиславским.
О Станиславском вы услышали еще в детстве?
Каждый день о нем слышал: МХАТ был очень уважаем. Любимых артистов называли по имени-отчеству.
Борин дедушка (со стороны отца) служил священником в церкви Боголюбской Божьей Матери на Варварке. Мать вышла из большой купеческой семьи. Быт соответствовал положению отца, инспектора частного реального училища в Дорогомилове: квартира в пять комнат, прислуга, няня для детей. Однако «господ» Покровских советская власть не тронула.
Покровский вспоминает, как начинался его путь в оперу.
В нашем доме было и пианино, на котором, впрочем, никто не играл. Появился я и стал стучать по клавишам. И когда я всем ужасно надоел, отец сказал: «А не показать ли нам кому-нибудь Боречку?» Ему подсказали: есть две очень музыкальные дамы, две сестры Елена и Евгения Фабиановны Гнесины, у них школа на Собачьей площадке. Меня привели туда зимой, посреди учебы, но Елена Фабиановна любезно нас приняла. Спросила, что я играю. От волнения я все забыл и расплакался. По натуре очень строгая, Гнесина ласково успокоила меня. Так я попал в школу, а потом и в училище Елены и Евгении Гнесиных величайших педагогов России, воспитавших многих знаменитых музыкантов...
Если взглянуть на мою жизнь со стороны, то, конечно, я сделал большую карьеру. Но в том-то и парадокс, что я ее не делал!
Что же, она сделалась сама?
Да. Считают, что надо вовремя помочь человеку выбрать профессию. Скажу вовсе наоборот: не человек выбирает профессию, а профессия выбирает нужного ей человека. Я понадобился опере. Была такая оперная традиция: человека, который нужен, звали к себе домой «чайку попить». Помню, я только пришел в Большой, только приступил к репетициям, и сам Голованов Николай Семенович, зовет меня к себе «пить чай». Я, трепеща, прихожу, и он звонит Неждановой, которая жила рядом: «Антонина Васильевна, у вас, я знаю, в холодильнике (время было военное!) сыр есть ко мне пришел ваш любимый Борис Александрович». Любимец Неждановой сказка! В то время она уже не пела. А потом я в гостях у Самуила Абрамовича Самосуда, с которым репетировал свою первую оперу в Большом.
Как вы попали в Большой?
Работал в Горьком, поставил «Юдифь». Она произвела такое впечатление, что местные власти решили выдвинуть меня на Сталинскую премию. Приехал комитет по премиям: Сталинскую не дали, но решили, что мне надо работать в Москве. И ведь это тоже судьба: 41-й страна в огне. И в это время в Горьковский театр оперы и балета приходит правительственная телеграмма с приказом Покровскому прибыть в Москву, чтобы работать в Большом.
Сорок лет «правил» в Большом Борис Покровский, поставил за это время более 50 блистательных спектаклей, объехал с ними весь мир, воспитал целую плеяду оперных «звезд»... С тех пор утекло немало воды. Появился Камерный музыкальный театр, с рождением которого многие до сих пор связывают якобы вполне органичный уход Покровского из Большого. И вот, словно гром прогремел, вышла книга Бориса Покровского «Когда выгоняют из Большого».
Это отнюдь не жалобный крик человека, а анализ состояния оперного дела в России, написанный кровью сердца. «Кирилл Кондрашин», «Галина Вишневская», «Мстислав Ростропович» названия глав книги, имена великих жертв Большого театра. Эти люди работали плечом к плечу с Борисом Покровским, были его друзьями и единомышленниками. Судьба его соратников вскоре стала и его судьбой.
Теперь меня часто спрашивают: «Как вам удалось, оставаясь главрежем Большого при Сталине, Хрущеве и Брежневе, не вступить в партию?» Принципиальность? Нет, профессиональный эгоизм. Страх перед тем, что меня как коммуниста вызовут на партком, где я буду обязан перед уборщицей, хористкой и слесарем дядей Васей раскрыть свою концепцию постановки оперы «Аида». Я не раз писал заявления с просьбой освободить меня от должности главного. Но это до поры не входило в планы Старой площади. Когда же явилась жажда разгрома театра во имя горстки «любимых народных артистов», освобождение состоялось немедленно.
«Из античности к нам пришло предостережение: более всего бойтесь своих учеников», читаю у Покровского. Собрание бывших учеников создало новый худсовет театра, который закрыл очередной спектакль учителя как «недостойный» Большого, а его постановщика уволил «ввиду его малой квалификации» (!).
«Есть хорошо протоптанные дорожки мировых знаменитостей, пишет Покровский. Оперные шлягеры западных сцен. Большой театр прекрасная база для тренажа ходовых на всемирном оперном рынке партий. Даешь "Сельскую честь", "Паяцы", "Вертера"! Долой "Катерину Измайлову" и "Мертвые души"!» А значит, и долой режиссера, «навязывающего» театру современную оперу, в которой «звезды» не смотрятся. Жажда выгодных контрактов и заграничных гастролей доводит до маразма: «звезды» желают петь только в классических спектаклях, идущих в театре по 25-30 лет и не подлежащих ни малейшим изменениям. К таким «неприкасаемым» принадлежал, к примеру, «Евгений Онегин». «Это наш золотой фонд», твердили Покровскому. А за его желание поставить «Онегина» по-новому, освежить свой же старый спектакль и вовсе дали по рукам: «Не позволим Покровскому уничтожать наш золотой фонд!»
И не позволили.
Спустя несколько лет его снова позвали в Большой. И он пришел. Но душа его была уже в Камерном, в театре, где Покровский осуществил свою мечту открыл дорогу в оперу талантливой современной музыке.
