Беседа с Еленой Юнгер актрисой театра Николая Акимова и его женой
Актрис и женщин такого класса и шарма, как Елена Владимировна Юнгер, нынче встретить трудно. Петербуржанка, дочь поэта и художника Владимира Юнгера, знакомого Брюсова, Северянина, Ахматовой, она ступила на подмостки сцены в 1930 году. Через три года стала женой Николая Павловича Акимова. Играла в лениградском Театре комедии.
Какой это был театр в бытность Акимова главным режиссером! Много западных пьес, шел Шварц, его сказки с политическим подтекстом. Акимов был и постановщиком, и художником своих спектаклей.
Наша последняя встреча с Еленой Владимировной состоялась в той квартире, где они прожили более тридцати лет в полном согласии. Здесь Акимов работал над своими картинами, которые украшают стены квартиры. Елена Владимировна не продала ни одной картины, ни одной вещицы, ни одной статуэтки, сделанной руками Акимова. Ее заветной мечтой было создание музея-квартиры.
«Приезжайте, сказал мне по телефону Алексей Штерн, последователь Акимова в живописи и театре. Елена Владимировна закончила книгу воспоминаний, а я ее портрет».
Она вышла нам навстречу в кремовых брюках, легкой блузке, в туфлях на высоком каблуке. «В 2001 году мне исполняется 91 год, а Николаю Павловичу сто. Приезжайте, будем пить шампанское, а сейчас обойдемся чаем каркаде». В бокалы разлит темно-красный напиток. Потом мы прошли по комнатам, смотрели картины, написанные Акимовым, говорили о театре. Вернее, говорили мы, а Юнгер шептала, потому что за две недели до того потеряла голос: «Шептать мне не трудно. Станиславский говорил, что шепот актера должен быть слышен на галерке. Я не сержусь на свой голос. Он мне славно послужил и устал».
С.Эпштейн. Портрет Н.П.Акимова. 1971.
Была ли у вашей встречи с Акимовым роковая предопределенность?
Просто фатальная. Эта любовь главное событие моей жизни. У нас был замечательный брак. А все испытания: война, опала Акимова и изгнание из театра, все неудачи и победы мы переживали вместе.
Мы бесконечно любили друг друга. Но в то же время мы были свободны. Каждый мог делать то. что хотел и считал нужным. Мы никогда друг другу не мешали. У нас даже случались романы у меня и у него, но это ничего не значило, абсолютно не влияло на наши отношения.
Я не хочу останавливаться на подробностях, но хочу, чтобы вы представили себе, как легко, радостно и прекрасно мы прожили долгую жизнь вместе. Внешний мир беспрерывно переживал кризисы. А мы старались держаться стойко и служить нашему искусству. А когда ссорились, то только по пустякам.
Вы пришли в его театр готовой актрисой?
Он уже был известен, а я играла только три года в Свердловском детском театре и в «Синей блузе».
Он меня научил всему. Он умел понять индивидуальность актера и раскрыть ее безо всякого насилия.
Как он умел радостно трудиться! Он спал только пять часов в сутки. Мы тогда жили в одной комнате. Часто я уже засыпала, а он продолжал работать. Он терпеть не мог отдыхать. Отдыхом для него было рисование портретов. Он сделал их множество и всегда дарил.
Конечно, он и половины не сделал того, для чего был предназначен. В 1949 г. его выгнали из театра буквально на улицу. Нашлись, правда, смелые люди. Охлопков дал ему поставить спектакль, Райкин пригласил сделать несколько постановок.
Потом те же люди, которые разоблачали «формалиста» Акимова, первыми стали его восхвалять, когда он вернулся: Акимова «переназначили» в его собственный театр в конце 50-х, и начался самый счастливый период нашей жизни.
Акимову повезло больше, чем Мейерхольду или Таирову, которым не суждено было дожить до «переназначения». После «отпущения грехов» формализма-космополитизма вас выпускали за границу?
За Акимовым числился еще один «грех» известность на Западе. В 1966 г. Акимов поехал во Францию ставить в «Комеди франсез» пьесу Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского». Второй медовый месяц в нашей жизни, 33-летие нашей свадьбы, мы провели в Париже.
Пока Акимов пытался заставить чересчур изящных актеров «Комеди франсез» «обрусеть» (чего они и сами фанатически добивались), я пешком исходила весь Париж, пьянея от его антикварного воздуха.
Никто лучше Акимова не умел расшифровывать политический подтекст пьес-сказок Шварца. Из «Дракона» он сделал памфлет на фашизм и сталинизм одновременно.
Николай Павлович очень любил философские притчи Шварца. «Тень» он называл «нашей "Чайкой"», а самого Шварца «нашим Чеховым». Я всегда была занята в этих постановках.
Его очередная пьеса была не сказкой, а лирической комедией из современной жизни. Мне очень хотелось играть героиню. Евгений Львович написал мне: «Ты всегда создаешь образ своеобразный. Острый. Непременно сильная женщина у тебя получается. И много переживающая. И умеющая постоять за себя. Не дал Бог красок, которые имеются в изобилии у любой травести и инженю. И не ропщи. У тебя есть гораздо более редкие дары». Я смирилась. Так всю жизнь и пришлось играть «силу», а не «слабость».
В 20-е годы в Москве одновременно давали спектакли Вахтанговский, 2-й МХАТ, театр Мейерхольда, Художественный, Малый. В каждом свои звезды. Вы были студенткой и бегали на спектакли. Кто был вашим кумиром?
Михаил Чехов. В ролях Аблеухова в «Петербурге» Андрея Белого и Муромского в «Деле» Сухово-Кобылина он так врезался в память, что я и сейчас вижу лысую голову с оттопыренными ушами и слышу заикающуюся интонацию. Когда он приехал в Ленинград, я по нескольку раз смотрела его в ролях Гамлета и Эрика XIV. Это был гений, актер без амплуа. Ни до, ни после него никто не умел перевоплотиться в любой персонаж, а внутри этого перевоплощения свободно и дерзко импровизировать.
В 1943 году мы с Николаем Павловичем были в составе делегации в Америке, в Лос-Анджелесе. На просмотре спектакля «Русские люди» сидящий рядом со мной человек громко сморкался. Когда зажгли свет, я узнала Михаила Чехова. Он плакал. Мы познакомились и тут же подружились, он застенчиво признался: «Я сейчас переживаю самую огромную, самую страстную и безнадежную любовь своей жизни... Я влюблен в русский театр!» При следующей встрече сказал с грустной иронией: «Кажется, когда-то был такой актер Михаил Чехов? Неужели это я?» Я была на его съемках в Голливуде, когда люди, не стоившие его мизинца, разговаривали с ним таким тоном, что говорить об этом нет сил.
От вашей книги «Все это было», несмотря на массу наблюдений, фактов и деталей, остается впечатление, что это не совсем мемуары, а скорее поэтическое путешествие в прошлое.
Спасибо, если вы так прочли. Я не литератор, я актриса. Меня заставила сесть писать моя любовь к самым дорогим для меня людям. Я не могла смириться с потерями. Они остались со мной, во мне. Мой отец умер в 1918 г., Николай Павлович в 1968-м. Они продолжали общаться со мной стихами и рисунками, которые от них остались. Мне кажется, что они реагируют на мои поступки. Когда я начала вспоминать и писать, мне стало легче жить. Стали вспоминаться эпизоды, которые я, казалось, позабыла.
Но главное: я уверена, что память это любовь. Когда я писала книжку, я пыталась вспомнить подробности каких-то тяжелых и неприятных ситуаций и не могла.
А на сцене вам не нужен был суфлер?
Никогда. Однажды исполнительница роли Дианы в «Собаке на сене» Ирина Гошева потеряла голос. Билеты проданы на неделю. Я выучила за один вечер роль и сыграла несколько спектаклей. Это был и первый опыт сочинения стихов. Когда я все-таки позабыла несколько строчек, то сымпровизировала, пока не «въехала» в текст. Кстати, портрет обворожительной Гошевой в этой роли работы Николая Павловича спас нас от голода. Когда Акимов был в опале, мы остались абсолютно без денег. Михаил Лозинский, известный поэт и переводчик, как-то обронил, что хотел бы купить эту работу Акимова за сумму, которую сам и назначил и тут же вручил, она была непомерно большой по тем временам.
Отец и муж художники дали вам какие-то художественные навыки?
Свой единственный автопортрет я создала в пятилетнем возрасте. Но я очень любила сама гримироваться, как все актеры старой школы. Акимов делал очень выразительные эскизы грима для всех персонажей, а потом на премьере добавлял один-два мастерских штриха.
Тема «тряпок» заветная для женщины, особенно актрисы...
Мы тогда не «одевались», а выкручивались. Когда папа умер от испанки в 1918 году, мне было 8 лет, а маме 27. Бедная молоденькая близорукая мама пыталась заработать шитьем белья для толстых нэпманш. Платья себе и мне она шила из мебельных полосатых чехлов, из занавесок. Лет в пятнадцать наконец сшила мне юбку по моде из настоящего материала. Я помчалась в ней на спектакль, где студенты выходили в массовке в первом акте. Потом быстро переоделась и полетела в гости, где поэт Клюев собирался читать свои стихи. Когда я ворвалась в квартиру и скинула пальто, то стало понятно, почему новая юбка не стесняла моих движений. Я ее попросту забыла надеть после спектакля.
Какой туалет вам особенно запомнился?
К нам в гости должна была прийти Анна Ахматова, которую папа знал по «Цеху поэтов». Я, шестилетняя, побежала в мамину комнату, нашла розовый корсет, надела поверх платьица, застегнула и торжественно выплыла к гостям. Гости были в восторге, а папа почему-то увел меня в комнату и сказал: «Я не буду тебе пока объяснять, какие женщины и в каких домах выходят к гостям в корсетах». Через много лет мы с Анной Андреевной вспоминали маленькую девочку, закованную в негнущиеся латы розового корсета...
Воспоминание о действительно роскошном туалете связано с войной. Уже после того, как наш Театр комедии вывезли сквозь кольцо блокады, после бесконечных переездов из города в город мы попали в Тбилиси, где в это время находился «золотой фонд» Малого и Художественного театров. У нас ничего не было, никаких костюмов. В магазин почему-то завезли партию великолепных цилиндров, которые скупил Борис Михайлович Тенин. А когда мы плыли на корабле в Каспийском море, их смыло волной. Надо было видеть его отчаянье!
Вскоре мы ставили нашумевшую пьесу Пристли из светской жизни «Опасный поворот». Варвара Осиповна Массалитинова отвела меня и Лиду Сухаревскую к некоему таинственному портному Саше, который достал из сундука нежно-розовый бархатный отрез. Что за платья он нам сшил! Никогда ничего более «сексапильного» я не носила в своей жизни... Позднее я могла себе заказывать платья у портних, но всегда обходилась малым, потому что не могла забыть парусиновые туфли, густо смазанные гуталином (для тепла), в которых мы отплясывали на вечеринках в юности.
Войны и революции не могли помешать вам бегать по вечеринкам, танцевать, влюбляться?
Первая любовь обрушилась на меня, когда папа повел меня в Александринский театр на «Горе от ума». «Может быть, это последний раз, когда она увидит великого Давыдова», сказал он маме, которая считала, что я еще слишком мала. Я сидела, как зачарованная, и вдруг папа говорит: «Не на того смотришь. На Фамусова смотри. Не понимаю, откуда у тебя такой дурной вкус!» Да, каюсь, я отдала свое сердце молодому красавцу Чацкому, который изящно порхал по сцене и принимал скульптурные позы, а не старому толстому «великому Давыдову».
Позднее был Завадский и обязательное для всех особ женского пола, попадавших в орбиту Юрия Александровича, обожание его особы. Я училась в Москве, в его студии. Он поразил меня не столько своей прославленной красотой, сколько изысканной элегантностью, какой-то извилистой непринужденностью. Но, когда мне показалось, что я теряю в студии Завадского время, я попрощалась с ним, с Москвой...
Как вы ощущаете свой возраст (хотя говорить о возрасте с актрисой и не принято)?
Закончился девятый десяток, начинается десятый. Старость совсем не так уж плоха. В ней есть даже прекрасные стороны. Есть время подумать не спеша, пообщаться с прошлым более обстоятельно.
Я актриса и не прекратила играть после ухода из жизни Николая Павловича. А с возрастом это все трудней делать. Помните, у Грибоедова: «Возьмите свой рожок! Ах, глухота большой порок!» Вот рожки, слуховые аппараты отравили мне жизнь. Истинные мучения с ними: они на сцене вдруг начинают пищать или выключаются. Сцена, партнеры, кульминационная сцена, а у меня «технические неполадки»!
Да, очень уж много стало во мне не моего. Уши не мои, глаза не мои, голос не мой. От меня осталось совсем чуть-чуть, и скоро это «чуть-чуть» растает в воздухе...
А улыбка ваша?
Но ведь я никогда не видела своей улыбки. В зеркале невозможно улыбаться естественно самому себе. Улыбка это очень интимное выражение чувств кому-то. А то, что научились делать в Америке, нечто отвратительное, не улыбка, а гримаса, «Человек, который смеется».
Какие роли вы предпочитали?
Мне хотелось играть все, никакого намека на амплуа. Очень любила «испанские страсти» и характерные роли. Играла молодых красавиц и старух.
Что изменилось в вашем отношении к театру за последние годы?
К старости я поняла, что играть надо только то, что необходимо. То, что зовет, заставляет, поднимает. Если в молодости и в зрелые годы основная тема жизнь и любовь, то в старости жизнь и смерть, великая в своей вечной неразгаданной тайне.
Белинский писал о театре: «Пойдите и умрите в нем». Действительно ли театральная жизнь жестока?
Гран Мажик Сиркюс (псевдоним известного французского критика) говорил: «В театре надо быть смиренным. После вас придут другие, и вас забудут. Если сейчас и говорят о Саре Бернар, то только потому, что у нее была деревянная нога». Жестокость в быстротечности театрального искусства. Хотелось бы увидеть Веру Комиссаржевскую, Элеонору Дузе, Сару Бернар, Михаила Чехова. Пока не было возможности запечатлеть на пленку искусство великого актера, было горько. А теперь такой проблемы нет. Можно миллион раз смотреть Чаплина или Качалова. Если актер умирает на подмостках, как Хмелев, это счастье.
В чем был секрет Театра комедии?
В радостном праздничном мироощущении. Актеры приходили на репетиции Акимова как на праздник. Он беспрерывно острил, его шутки все повторяли. Актеры как дети: лукавые, простодушные, балованные. Им нужно, чтобы их любили...
