Я вошел в гостиную и увидел большое старинное зеркало. Когда-то оно висело в петербургской квартире на Большой Морской, где жил главный бухгалтер Балтийского завода Павел Федорович Погонялов с женой и дочерьми. Счастливое время: дача в Келломяках (ныне Комарово), ложа в Мариинке. Большие семейные чаепития... С тех пор утекло много воды. И от той жизни осталось прекрасное зеркало, в котором отражаются странные, как сны, рисунки на противоположной стене.
То были акварели, дышавшие счастьем, у которого нет причин, и грустью, у которой причин всегда сколько угодно. Их написали тетя и мама Женя и Надя, тогда им было 17 и 18 лет, говорит Лидия Ивановна. И, странное дело, спустя всего три года эта внезапная страсть прошла, будто ее и не было. Рисунки хранились у тети Нади. Умирая, она завещала их мне.
Я завидую людям, которым от семейного прошлого осталось ощущение вечности. Лидия Ивановна Каретникова давно уже уехала из Петербурга: не желая расставаться с театром Аркадия Райкина, где работала гримером, перебралась с ним в Москву. Но ощущение неразрывной связи со своей семьей: дедом, бабушкой, тетками, матерью, так живо в ней, как жив Петербург на рисунках сестер Погоняловых, оставшихся ей в наследство.
Бабушка моя, Елена Петровна, была известной в Петербурге модисткой. В Гавани, на Большом Васильевском, держала шляпную мастерскую «Салон мадам Погоняловой». Позже, когда мама и тетя начали вдруг рисовать, они по памяти написали и этот салон. Не забыли и то, как бабушка их одевала, вот на этом рисунке Надя и Женя фланируют по Невскому в модных шляпках.
В гражданскую, когда в Питере наступил голод, дедушка вывез всю семью на юг. Жили в станице, которая раз пятнадцать переходила из рук в руки. Потом в Таганроге. Увозили столичных девочек, а пять лет спустя вернулись с провинциальными барышнями. В Питере уже бушевал нэп, жизнь била ключом, на каждом шагу соблазны, и главный из них кинематограф. Это было как солнечный удар: именно немое кино породило страсть к рисованию: буквально на всех рисунках на фоне Питера мечутся невероятные страсти и роковая любовь от Веры Холодной до Лилиан Гиш, от Ивана Мозжухина до Рудольфа Валентино. Причем Женя и Надя отнюдь не созерцательницы своих акварельных приключений: они и сами в вихре этих страстей, в каждом сюжете у них свои роли.
Мне кажется, замечаю я, будто все эти вещи написаны одной рукой.
Да, рисунки по манере удивительно схожи, соглашается Лидия Ивановна. Но ведь девочки были охвачены одним порывом и, наверное, чувствовали одинаково.
Акварелей много. Писали на тонкой бумаге цвета пергамента (с бумагой было трудно отец приносил из заводской типографии заготовки для газет), красками, которые дарили соседки, тоже сестры, две старые аристократки. Одна из них сохранилась на рисунке «играет» роковую графиню в «Пиковой даме».
Этот оперный сюжет из немногих, взятых из реальной жизни. Девочек по-прежнему водили в Мариинку. Все остальное грезы на темы киносвета, модных в то время песенок, приключенческих романов. Действие происходит на виллах и пляжах, в кафе и барах, в знойной Испании и гаремах «1001 ночи»... А это в номере гостиницы: вот убийца убил соперника, а вот убегает та, из-за которой... Одной даме плохо ей несут воду. Другая рыдает тоже, наверное, была влюблена. Тут же полицейский. А вокруг любопытные.
А этот сюжет, наверное, из песни «Притон трех бродяг»? увлекаюсь я. Бар, моряки, певица. Барменша уговаривает певицу подойти к богатому господину, а та упирается. А эта девица, напротив, влюблена в богача, но он ее в упор не видит. Страсти-мордасти! Но все герои очень стильные. Вы говорите, они не учились рисовать. Откуда же такая образность? Такое владение пространством? Тут столько персонажей, но никому не тесно у каждого свое, органичное место. Скажите, а вы ощущаете здесь Петербург?
Каждый рисунок, о чем бы он ни рассказывал, проникнут эстетикой Петербурга, Невского проспекта. Это его дыхание, его улицы, его архитектура. Даже наряды героев только отчасти киношные, а в основном из петербургской моды 20-х. Уверяю вас, эти рисунки могли родиться только в Питере в Москве они были бы совсем другими.
Художник, зазвавший меня в дом Каретниковой, говорил так: «Ты увидишь рисунки, в которых есть какой-то гипноз: они притягивают и завораживают ощущением детской радости и предчувствием драмы».
Теперь я, кажется, понимаю, что он имел в виду.
В этих акварелях как бы слились два мира: мир реальный, написанный по мотивам счастливого семейного прошлого, и мираж настоящего, в котором счастливы только в кино. Юные сестры жили в предчувствии, что скоро все это кончится, и надо спешить, спешить зарисовать последние осколки уже треснувшего счастья. Ибо предстоит уже совсем другая жизнь.
Последние акварели датируются 1927 годом. Начинались эпохи индустриализации и коллективизации время раскола жизней, семей, родословных.
Судя по всему, у Жени и Нади был незаурядный талант. Неужели с тех пор они больше никогда не брались за кисть?
Как-то в блокаду мама нарисовала для меня кукол и туалеты к ним красоты невероятной! Но это был единственный случай.
Вы когда-нибудь спрашивали у них почему это вдруг кончилось?
Нет, не спрашивала просто не могла. Потому что знаю: в них это жило всегда и за чертежной доской в КБ, где они проработали много лет, и в годы ленинградской блокады, и после смерти мужей (папа умер в блокаду от голода, муж тети Нади после немецкого плена и сталинских лагерей). Потому что видела, как иногда (очень редко) они доставали свои рисунки и плакали... Им досталась нелегкая судьба.
А вам?
В какой-то мере и я разделила эту судьбу. Мне всегда казалось, что я живу как бы согласно маминому завещанию. Как и она, я ужасно люблю кино, до сих пор схожу с ума от актеров моей юности: Греты Гарбо, Лоуренса Оливье, Олега Стриженова... Как и она, обожаю туалеты, хотя, как и ей, мне пришлось больше мечтать, чем одеваться по вкусу. Всегда предпочитала Ленинграду Петербург маминой юности. И так же, как и мама когда-то, вижу петербургские сны.
Не каждому оставляют завещание на акварелях. Вы ведь тоже рисуете?
Конечно. Но, как и мама, никогда этому не училась. Впрочем, я пишу в основном на лицах с тех пор, как стала гримером. Я пришла к Аркадию Исааковичу Райкину, когда мне исполнилось 25, в год четвертьвекового юбилея театра, была с ним до самого конца, а теперь работаю у его сына в «Сатириконе».
