Декорации Достоевского. Роман одного петербургского квартала.
Фотографии Людмилы Волковой. СПб, «Блиц», 2001.
«Роман одного петербургского квартала» не в том смысле роман, что «Преступление и наказание» дотошно проиллюстрировано шаг за шагом, а в том, что, когда зритель-читатель-путешественник остается с альбомом наедине, между ними в идеале должны возникнуть отношения, похожие на роман. И они возникают.
Возникают довольно быстро даже не по мере вспоминания текста, тем более что эта задача облегчена: под большинством фотографий стоят удачно подобранные цитаты, а по мере того, как возникает ощущение движения. Может быть, именно в этом интуитивно найденном ритме и кроется главный секрет.
Нет, конечно, это не прогулка: движение, создаваемое чередой черно-белых фотографий с подворотнями, переулками, щербатыми лестницами, узкими дворами-колодцами, где грязные стены и крыши как будто вырезаны из серого неба ножом, сложнее ходьбы, прихотливее любого физического маршрута. Один и тот же круглый эркер углового дома, выходящего на Кокушкин мост, одни и те же чугунные овалы решетки Екатерининской «канавы», одни и те же лестничные ступени повторяются по нескольку раз, только видишь их иногда издалека, а иногда в пугающей близи, так что заметен каждый выступ и бугорок, словно события, всплывающие в памяти чем дальше, тем четче.
«Никого на лестнице! Под воротами тоже. Быстро прошел он подворотню и повернул налево по улице». Вот он, крутой скользкий спуск, лезвие перил, косой дверной проем, полный густого света.
«Наконец, в глазах его завертелись какие-то красные круги, дома заходили, прохожие, набережные, экипажи все это завертелось и заплясало кругом», и отражения в «канаве» действительно смяты ветром, дома и набережная ходят ходуном.
Дверь. Не вся только тускло блестящая ручка в окружении хитроумной системы замков и засовов. Ничего особенного а сердце начинает биться сильнее. Опять ступени на сей раз не крутые, а плоские и широкие, словно торопливо нарезанные ломти хлеба. «Эти шаги послышались очень далеко, еще в самом начале лестницы, он очень хорошо и отчетливо помнил, что с первого же звука, тогда же стал подозревать почему-то, что это непременно с ю д а , в четвертый этаж, к старухе». Снова лестница два пролета зигзагом, узор перил, окно. Изображения появляются на черном фоне, словно всплывают со дна реки. Иногда, обычно в самом драматичном месте, лист остается черным: глаз попадает в омут это кончается очередной раздел. Черный квадрат сменяется белым будто поднимаешь голову от земли к небесам.
Да, конечно, семьсот тридцать шагов от каморки Раскольникова до дома старухи, которые он сосчитал, «когда очень уж размечтался», сосчитала и Людмила Волкова, бродя по этим переулкам с камерой в руках, карабкаясь на чердаки и залезая на крыши. В книге все есть и «дом Сони Мармеладовой», и «дом Раскольникова», и «дом старухи-процентщицы», и «полицейская контора», и «ресторан шагах в тридцати или сорока от Сенной», и сама Сенная, и Сенной мост, где над ничего не видящим братом стояла Авдотья Романовна Раскольникова, и «нумера Бакалеева», и Таиров переулок; есть кадры, снятые откуда-то из-под лестницы, есть виды с птичьего полета. И все-таки это не путеводитель по роману, а нечто иное, нечто большее. Все знают теперь, что Петербург «умышленный город», литературный город, и вот перед нами книга, в которой видно, как это происходит: как архитектура становится текстом, как камень становится словом.
Движение от кадра к кадру построено таким образом, как будто это не перемещение тела, а движение мысли по тяжким и бессонным лабиринтам сознания, мучительные сжатия сердца, учащенное дыхание, горловые спазмы. Это путешествие души в петербургском аду озаряемой редкими лучами горнего света.
Черно-белое больше всего подходит для странствий такого рода: граница времени как бы исчезает, и уже непонятно, какие фигуры скользят по доскам моста, во что они одеты, какой нынче век. Да и совпадений достаточно: взять хотя бы Сенную, где во времена Достоевского были «торговцы на столах, на лотках, в лавках и в лавочках» и «толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников», вот она, сегодняшняя Сенная, правда, без храма, но опять же усеянная лотками, ларьками и лавочками, с вывернутыми внутренностями никак не желающего убираться в свое подземелье метрополитена, с грязью, жарой, толпой. Время не то чтобы остановилось, но как бы перетекло по сообщающимся сосудам оттуда сюда.
Автор предисловия Самуил Лурье, явно неудачно названный литературным консультантом (это, пожалуй, единственное замечание к изданию): от этого словосочетания веет совсем иным, булгаковским ветерком, здесь вовсе неуместным. Его следовало бы скорее назвать Вергилием, водившим фотографа по этим сумрачным местам и открывавшим тайны, которых предостаточно, поскольку, по его же собственным словам, «внятных адресов Достоевский почти не дает и местожительство своих персонажей описывает таким образом, чтобы читатель ни в коем случае не сумел их разыскать. История Петербурга тоже вмешалась в эту игру: облик многих зданий переменился». Но все же «заурядная архитектура навсегда впитала черты гениальной прозы» и, открывая «Декорации Достоевского», мы становимся очевидцами этого события как процесса.
