Нету гибче и лёгче
эн того языка,
что и шепчет, и квохчет,
как на нарах зэка,
что и веет, и реет,
как андреевский флаг,
как матросы на реях
и как досточки плах.
Что лилеет лилово
и лелеет десну,
праславя... праоснова
рубит пращур сосну.
И что сеет и веет,
вырезает и льет
из кириллицы веер,
из глаголицы мед.
*
Миленький, чернильненький
куцый карандаш,
мы с тобой будильники
с дешевых распродаж,
мы с тобой в малиннике
мелкое ворье,
нарисуй мне, миленький,
фамилие твое.
Беловик ли, черновик
мокрого, горелого,
фиолетово на вид,
а на просвет сиренево.
*
Что такое я забыть не могу,
сидя медленно, как узник в углу?
Не припомню, но себе не солгу,
продевая эту нитку в иглу.
Эту нитку, Ариаднину нить,
что насквозь прошила весь лабиринт,
уберите. Ни беречь, ни хранить
не хочу, как загноившийся бинт.
Эти раны, эти язвы откель?
Не припомнить, но никак не забыть.
Как постелишь, так поспишь. А постель
нет, не место, где жалеть и любить.
*
Где ты, музыка не сфер,
а простых смычков и клавиш,
та, что даришь звуком свет,
та, что в горле комья плавишь?
Где ты, звук настраива-
емых медных, деревянных
на пороге пиршества
званых для и для незваных?
Где ты, светик мой, музи-
цированье в Малом зале?
В глухоте, впотьмах, в грязи
я как беженец на вокзале...
*
Очкарик, очумелик,
о чайник (о кофейник!),
а ты часом не мельник?
Какой я мельник, я ворон,
я вечным невермором
окуриваю пчельник...
О чайник (о печальник!).
О, там, за косогором,
за шлемом или каской
осталась та, что сказкой
казалась, а сказалась
как милость или малость,
вокзальность и скандальность...
О чайность (о печальность!).
