Бабелем не стать

На одной обложке сказано: «Книги живущего в Израиле прозаика Давида Маркиша известны по всему миру». Звучит как-то жалостно: вроде они скитаются, не находя приюта. Издатели учли невольный промах и в другой аннотации, не жалея голоса, перешли в фа-мажор: «Всемирно известный русскоязычный израильский прозаик...» Я-то, как и многие, считал, что «всемирно известный русскоязычный» (точнее, русский) сейчас один: А.И.Солженицын; приходится поверить «Лимбусу» на слово. Скорей всего, имеется в виду, что сочинения Давида Маркиша переведены в нескольких или даже во многих странах; это очень возможно.

Пишет он в жанре и на уровне советской исторической беллетристики 70-80-х: как Юрий Давыдов, как покойный Натан Эйдельман. Проза выверенных по источникам описаний с колоритными деталями, проза стилизованных, но многозначительно актуальных как бы поверх времени разговоров, проза концептуальных биографий, то индивидуальных, то коллективных («Лимбус» порадовал нас образчиками обоих подвидов), в том и в другом случае концепцией считается некий общий множитель (в арифметическом смысле) различных исторических величин.

В какой-нибудь ЖЗЛ по этому рецепту лепили фабулы, как в ГБ групповые дела: из жизни русских революционеров, русских моряков, русских слепых. Впрочем, до слепых и, само собой, до евреев руки не дошли.

Такая проза обычно слаба на сюжетную выдумку и очень приблизительно изображает поступки, вообще физические действия, в том числе и даже особенно действия простые. Как бы у нее, у пожилой, врожденное увечье младенческие конечности. Пересказ документа, какого-нибудь протокола пытки, отчетлив загляденье, а вот когда персонаж дерется с кем-нибудь, либо, допустим, играет на бильярде, либо пьет или ест, вообще когда что-нибудь делает: входит в помещение, садится на коня, обнимает женщину, сразу его жизненное пространство рассыпается в глазах читателя на несогласованные частности, разные плоскости; оно не трехмерно, и любое движение в нем прерывисто.

Нет смысла приводить обширные цитаты: все знают, о чем я говорю о той бесплодной судороге воображения, которая невыгодно отличает самую блестящую беллетристику от самой плохонькой художественной прозы. Ограничусь примером микроскопическим.

Император Петр Великий (из соответствующего романа) зимой неважно какого года отправляется в Олонец, неважно зачем. Это дает автору повод рассказать про царские сани. Что ж, и впрямь любопытно: «Обшитые изнутри мягкой кожей со множеством дорожных карманов, сани были снабжены окошками и обогревались круглыми медными флягами с кипятком. В задке саней помещалась застланная медвежьей полстью кровать, в голове кровати походная аптечка со снадобьями и инструментами первой необходимости», ну, и так далее по музейной описи либо по техпаспорту XVIII века. Но вот прибыли. Навстречу царю выезжает некий сановник заметьте, не статист: вот только что страницы три он мыслил и чувствовал, то есть мы как бы вправе ждать от него впечатлений. Автор дарит нам красивую пейзажную зарисовку, а потом:

«На коротконогой караковой кобыле Брюс подскакал к императорским саням и был впущен. Петр глядел хмуро, с силой потирал пальцами прыгающую щеку.

Знаю, знаю! отмахнулся он от Брюса. Завод, небось, заново покрасил!» и так далее, мы тоже знаем, откуда эта прыгающая щека.

Вы согласны, что ни один прозаик настоящий не удержался бы непременно дал бы этому Брюсу хоть пару секунд: забраться внутрь, вобрать запах, тепло, потемки, тесноту (каким движением Петр отмахнулся и при каком свете видно, как щека прыгает, ведь снаружи вечер), а иначе зачем было тратить страницу на устройство экипажа?

Однако даже и беллетрист обязан был в первом предложении между «подскакал» и «был впущен» вставить: спешился. Иначе Брюс въезжает в сани верхом зато, правда, на коротконогой караковой: то-то и оно автор заворожен звуком фразы и не видит, что в ней происходит.

А вообще-то слог у Давида Маркиша опрятный, легкий, разнообразный; запоминающимися чертами не обладает, но модные эффекты применяет со вкусом.

«На эстраде завывал хор цыган. Звенели гитары, бубнили бубны. Цыганки, перебирая плечами и лениво вскидывая костлявые колени, расхаживали». В самом деле хорошо. Даже немного жаль, что конструкция последней фразы придумана Л.Добычиным

А вот эта Андреем Платоновым: «Получалось, что агитатор врал не по вредному умыслу, а от полного непонимания горных кочевых обстоятельств, и это говорило в его пользу».

Ну, а без интонаций Бабеля просто никак не обойтись в романе о Бабеле, это понятно.

Хотя лично меня почему-то раздражает, что Давид Маркиш без конца жонглирует самой знаменитой фразой и она у него все время падает:

«...в поле выйти, в райское русское поле, по которому ходят женщины и кони, и просить там Бога и молить о чем пожелает душа»... Нет сил передать всю фальшь возникающей картинки; синтаксис тоже хорош; Исаак Эммануилович, увидав такое на своей странице о чем пожелает душа, не теряя ни минуты, полагаю, застрелился бы.

« А во-вторых, вы кое-что знаете за лошадей. Это не я написал про мир, по которому гуляют женщины и лошади.

Про луг, придирчиво поправил Иуда Гроссман»...

«...что все эти разгуливающие по зеленому лугу вперемежку с лошадьми женщины ей и в подметки не годятся»...

Такой кокетливой, изысканной глухоте я предпочитаю обыкновенную, вроде того, что «на родине Иуда Гроссман числился фигурой неоднозначной», или вот как в XVIII веке женщина говорит народным языком: «...ты хочешь есть, значит, ты здоров. А я уж думала, на тебя лихоимка какая напала негодная», а хотела, наверное, сказать лихоманка, благо редактору все равно.

Тем не менее и даже несмотря на то, что автор позволяет себе заимствовать сюжетные ходы прямо из оперных либретто (я не шучу, клянусь: помните «Риголетто»? Вот и царский шут Лакоста мстит за поруганную честь обольщенной дочери; и что Шафиров ради спасения военного потенциала России приводит царицу с молчаливого согласия царя в шатер турецкого военачальника, тоже, разумеется, из оперы, только не помню из какой; что-то библейское), тем не менее, повторяю, качество беллетристики приличное; вот только тенденциозна она нестерпимо.

Исторический роман, как явствует, собственно, уже из полного титула (см. выше), проводит идею, что евреям в России делать нечего: чужие они тут, прохожие. Концепция, не спорю, богатая. Во всяком случае, автор послесловия к роману Анджей Иконников-Галицкий принял ее к сердцу с увлечением и пишет так:

«Но искренними сынами Царства быть они не могут, ибо место их нигде, общество их государство в государстве, и путь их бегство, эмиграция, измена»...

Правда, сам Давид Маркиш так далеко не заходит; не дальше обычных благоглупостей типа: за что они нас не любят? что мы им сделали?

Кстати, ничего такого особо прискорбного я в судьбах полудюжины «евреев Петра Великого», выведенных Давидом Маркишем, не различаю. Шафиров и Девиер добились богатства и почестей, потом отведали опалы, как очень и очень многие честолюбцы, не только из евреев и не только в России. Шут Лакоста побывал в ссылке, а затем подобру-поздорову убрался в свою Германию. Все они (также и вскользь намеченные братья Веселовские) умерли ненасильственной смертью огромная удача в XVIII столетии!

Некий Борух Лейбов это правда был сожжен в Петербурге у Гостиного Двора вместе с офицером Возницыным, которого якобы совратил в иудаизм. Но Петр Великий тут как раз ни при чем (его и в живых не было), а причем мадам Возницына: дрянная женщина подала на мужа донос, в степень правдивости коего мне сейчас вникать недосуг.

А раскольников сжигали целыми селами, а Виллему Монсу отрубили голову, а Кикина колесовали, а Степана Зотова «насадили на кол», это лишь те имена, что упомянуты в романе Давида Маркиша. Что и говорить, страшно жестокие нравы. В петровской России жить было трудно всем. В России вообще трудно жить. Жить вообще трудно.

(А что при разграблении Речи Посполитой в конце XVIII века дорогая наша империя прихватила, в нагрузку к территориям, еще много-много евреев и долго-долго оттачивала на них феодальное правосознание до остроты пролетарского интернационализма, это из другой оперы «Великая дружба», или «Двести лет вместе», короче, Петр I опять не виноват).

Персонажи Давида Маркиша жили и служили не хуже других, изменников среди них что-то не видно. Авраам Веселовский, кажется, действительно сочувствовал царевичу Алексею ну и что? Из наирусских русские сочувствовали тот же Кикин.

Не понимаю, с чего это Анджей Иконников-Галицкий заговорил про еврейскую измену. Но он в этом послесловии вообще какой-то странный. Счел уместным сравнить Давида Маркиша с «Автором Библии»: оба, видите ли, помещают основную тему «в пространство историософского мифа» (я так понял, что это не комплимент современному сочинителю скорей укор Господу Богу: тоже, дескать, обращается с фактами, как сивый мерин, знай давит на мораль).

Тут же объявлено: как только будет восстановлен иерусалимский храм «по обетованию, закончится история вообще». Хотел бы я знать, кто дал Анджею Иконникову-Галицкому такое обетование. Во всяком случае, в Новом Завете (не говоря уже о Ветхом) ничего подобного нет, ни даже в Коране.

Давно пора поставить точку, а еще у нас на руках роман про якобы Бабеля. Автор изо всех сил намекает, что его герой по имени Иуда Гроссман это, мол, сам Бабель и есть. Но, по-моему, он заблуждается. Это тень Бабеля если хотите, кукла, исполнитель похожей биографии (то есть, конечно же, виноват! еврейской судьбы; у Киплинга, надо думать, судьба была английская, у Сэй-Сенагон японская; вот и Бабель ясно чем интересен и как талантлив).

Тоже и тут какая-то концепция: вроде того что зря ввязались евреи в революцию, обрадовались ей, как дураки, нет чтобы сразу всем уехать в Палестину.

Не сомневаюсь, что и этому произведению обеспечен в нашей стране самый горячий прием.

САМУИЛ ЛУРЬЕ

Санкт-Петербург

©   "Русская мысль", Париж,
N 4388, 06 декабря 2001 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ...