|
ЛИТЕРАТУРА, МЕМУАРЫ |
Инок Всеволод (Филипьев)
Влас чуть не подпрыгнул от удивления:
Так вот оно что?! Заказчики! А я то думал... Выходит, не зря я девчонку пожалел. Но все равно не укладывается у меня в голове, почему она в четыре часа утра пошла с собачкой гулять. Ведь она соплячка еще, лет пятнадцать-шестнадцать, и что ее понесло ночью по городу?...
Ее послал Отец наш Небесный.
Какой Отец? Бог что ли?
Бог.
А зачем Он ее послал-то?
Чтобы дать тебе возможность пожалеть человека. Ведь у тебя же выбор был: убить ее или оставить жить. Ты выбрал жизнь.
Ну а зачем это?
Зачем? Лучше ты скажи: где Авель, брат твой?
Какой еще брат? снова встрепенулся Влас, как будто его по старой ране резанули. Не было у меня никакого брата.
Не было? А ты вспомни: Авель, Авель, брат твой.
После этих слов гостя, Власа охватила черная тоска. «Это он намекает на того грузина Авеля, охранника из магазина. А какое ему-то дело? Тоже мне, судья выискался. Что он меня мучает. Вот прибью его сейчас табуреткой, и всё. Мне терять нечего, все равно вышка...» С этими мыслями Влас стал незаметно пододвигаться ближе к табурету.
Для чего ты хочешь убить меня? грустно спросил гость.
Власа прошиб холодный пот: «Ага, он еще и мысли читает! Прямо колдун какой-то, экстрасенс... или...» После этого «или» Власу показалось, что у него в голове раздался щелчок и в глазах что-то сверкнуло, но все-таки Влас закончил свою мысль: «...или он святой. То-то я смотрю, он мне какую-то икону напоминает. Да и про Бога он тут что-то говорил».
Слушай, братишка, не хотел я твоего Авеля убивать. Не хотел! Я ведь не знал, что он в ту ночь в магазине дежурил. Заказчики ничего об этом не сказали. Просто, говорят, магазин взорвешь, и всё. А про мокрое дело речи не было. Не хотел я его убивать. Ты мне веришь?
Верю.
Хорошо хоть ты веришь, а судьи вот не поверили; повесили мне это дело как умышленное убийство, а вдобавок пришили десяток заказных убийств, слепили из меня настоящего наемного убийцу. Только я про те дела и знать ничего не знал. Да что уж теперь-то говорить. Видно, судьба у меня такая под расстрел идти.
Гость пристально посмотрел на Власа. И то ли Власу показалось, то ли на самом деле вид гостя несколько изменился. Это уже не был тот изможденный человек с печальными глазами, которого привел надзиратель. Гость как-то весь оживился казалось, от него шло какое-то особенное тепло, взгляд излучал радостную надежду.
Именно таким взглядом гость посмотрел на Власа и сказал:
Я могу спасти тебя.
Ну, это уж слишком! Влас вскочил и начал быстро ходить по камере. Спасти! Как ты можешь меня спасти!? возбужденно выкрикивал он.
Я имею власть спасти тебя, потому что Я уже однажды умер за тебя, и Я еще и сейчас страдаю за тебя, и если ты пожелаешь принять сие, как Мой дар тебе, то Я могу умереть вместо тебя... сегодня утром.
Влас уже стал понимать, что в эту ночь перед ним открывается какая-то неведомая ему ранее грань бытия. Сейчас ему некогда было раздумывать, как и почему это случилось. Одно он понял: Гость не шутит, и с Ним шутить тоже не стоит. Влас и не собирался больше шутить с Гостем, он хотел Его понять, но понять не мог.
Ну, ладно, продолжил разговор Влас, ходя по камере, Ты умрешь за меня. Для меня-то это хорошо, но Тебе-то это зачем?
Я хочу, чтобы ты спас свою душу.
Почему?
Потому что Мне тебя жалко.
Тебе? Меня?.. Почему?
Потому что Я люблю тебя как брата, тихо, радостно и торжественно ответил Гость. Заметь, ведь и ты Меня братом называешь.
Но как Ты узнал про меня? Почему я? не успокаивался Влас.
За тебя просил брат твой Авель.
Разве он мне брат? Я ведь про него толком, ничего не знаю.
Авель приехал из Грузии в Москву учиться. Жил у родственников, а по ночам подрабатывал дежурством в том магазине, который ты взорвал. Верующий и честный был юноша, такие ныне редкость. Когда ты убил его, ему было двадцать два года.
Так мы с ним были ровесники...
Когда ты убил его и он пришел ко Мне, то первое, что он попросил, это помиловать его брата Власа.
Значит, мы все-таки братья... Влас прекратил свое хождение по камере и с застывшим изумлением на лице стал медленно оседать на табурет.
Все люди братья, потому что все от одной крови. И когда убивают одного человека, то бывает больно всем, только не все это понимают... А знаешь, кто еще приходил просить за тебя?
Кто?
Надежда.
Та девчонка?
Да. Она в тот же день, когда столкнулась с тобой, ходила в храм и поставила свечку о твоем спасении.
Ты что меня, до слез довести хочешь? Смотри же я плачу, Влас размазал кулаком слезы, говоришь, свечу за меня поставила... Спасибо ей. Не ожидал.
Видишь, у тебя сейчас на душе легче, светлее стало, это потому что за тебя молятся. За человека молиться значит его оживлять. А если и один духовный мертвец оживет, то всем легче станет, для всех радость будет.
Неужели я тоже мертвец?
Ты был мертвецом, но теперь оживешь. Ты ведь не Авеля тогда убил, ты себя убил, но теперь ты оживешь.
И буду жить?
Обязательно будешь. Долго-долго жить будешь... Вечно. Тебя ведь бабушка в детстве крестила, а крещеные не умирают. Только много поплакать тебе придется. Поплакать, да покаяться, да помолиться.
А я ведь и молиться-то не умею.
А ты молись так: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Ну а теперь ложись, спи. Пора уже. Да и Мне скоро идти нужно.
Погоди, не уходи. Тут Влас поймал себя на мысли, что он чувствует себя ребенком в присутствии Гостя. Оставь мне что-нибудь на память.
Возьми. Гость протянул Власу маленький нательный крестик на веревочке.
Крестик, сказал Влас, удивленно и радостно разглядывая подарок.
Это на земле он крестиком называется, а на небе его называют оружием Божественной любви. Ну, ложись, ложись, спи.
Влас лег совершенно умиротворенный. Он впервые в жизни в своей душе переживал такой глубокий покой и тихую светлую радость.
Гость наклонился у изголовья деревянной койки и, легким движением прикоснувшись к волосам Власа, сказал:
Спи, мой дорогой, Ангела тебе Хранителя...
А мы еще увидимся? спросил Влас.
Непременно, непременно увидимся.
Засыпая, Влас смотрел на Гостя, и ему казалось (а может быть, это было на самом деле), что Гость был объят золотым сиянием. И тут Влас вспомнил: «Ну, конечно. Как же это я сразу не узнал Его. Да-да, всё как на той иконе, которую бабушка хранила в чулане: и овал лица, и этот удивительный взгляд, и изображен Он на той иконе тоже сидящим в камере. А как называется икона? Как же она называется? Кажется, "Иисус Христос в темнице"».
Утешенный найденным ответом Влас крепко заснул.
Когда он проснулся, уже светало, но нары еще не отобрали. «Значит, шести еще нет», подумал Влас. Он огляделся. Гостя не было. Сразу же всем телом Влас рванулся вперед и, навалившись на железную дверь, начал стучать. Дверь приоткрыли.
Чего тебе, Филимонов? раздался из просвета недовольный голос надзирателя.
Простите за беспокойство. Я это... у меня вопрос. А где Гость?
Какой гость?
Ну, сосед, подселенец мой где?
А-а, ты про него? надзиратель вздохнул, я же говорил тебе, что он только до утра. Увели его уже. Всё.
Что значит всё!? Куда увели-то?
Куда-куда? На кудыкину гору. Не знаешь что ли, куда из этой камеры уводят?
И уже закрывая дверь, надзиратель пробормотал:
Высшая мера наказания. Приговор приведен в исполнение.
Да как же вы могли!? закричал Влас. Он же ведь для меня, Он же мне, Он за нас...
...И тут Влас проснулся от лязга железной двери. Вошедший надзиратель забрал «вертолет» и объявил, что заключенному Филимонову необходимо привести камеру в надлежащий порядок, так как сегодня будет делать обход начальник тюрьмы. Влас молча буравил глазами надзирателя, пытаясь понять, что приснилось и что было на самом деле с ним ночью.
Когда надзиратель ушел, Влас запустил руку под робу, крестик был на месте. Тот самый крестик, что подарил ему Он.
Дабы занять себя и успокоиться, Влас стал молиться той молитвой, которой научил его Он. И, на удивление Власа, молитва у него шла.
Минут через сорок дверь снова отворили, и на пороге показался начальник тюрьмы, полковник Стопунов.
Влас встал и, не давая полковнику открыть рта, выпалил заранее приготовленный вопрос:
Его-то за что казнили!?
Кого его? не понял полковник.
Христа, твердо ответил Влас и шагнул вперед.
Какого еще Христа?
Того, Который в этой камере со мной ночью был.
Последовала минутная пауза. Полковник оценил ситуацию и членораздельно, постепенно ускоряя темп, сказал:
Во-первых, заключенный Филимонов, никого ночью в этой камере кроме тебя не было, а во-вторых, тебе нет смысла разыгрывать из себя сумасшедшего по той простой причине, что в соответствии с полученным сегодня утром приказом все смертные приговоры заменены пожизненным заключением или сроками. Потому не валяй дурака, тебя и так не расстреляют и скоро переведут на зону. О чем я собственно и пришел сообщить.
Полковник четко, по-военному развернулся и вышел, громко хлопнув дверью.
Влас рухнул на пол. Он-то знал, что дело вовсе не в приказе, а в том, что Христос умер за него, Власа Филимонова. И хотя полковник сказал, что никакого Христа в камере не было, но он-то знал, что был. И все-таки Власу было мучительно жаль Гостя, он с печалью думал: «Эх, чуть-чуть не дотянул до приказа Гость. Был бы жив сейчас».
И был Власу голос:
«Утешься, брат. Не печалься обо Мне, а плачь о грехах своих, ибо Я даю тебе время на покаяние».
Без сомнений, это был голос Гостя.
«Значит, Он жив! Значит, и тут Он не обманул, и мы с Ним еще увидимся», радостным вихрем пронеслось в сознании Власа.
И хлынули из очей Власа потоки слезные, словно какая-то преграда рухнула. Легко и радостно лились слезы. И казалось ему, что слезы смывают какую-то серую пелену с его глаз и он начинает видеть лучше, яснее, чище.
Рукой Влас крепко прижимал к сердцу Его подарок, нательный крестик, который только на земле так называется, а на небе именуется оружием Божественной любви.
Cвято-Троицкий монастырь,
Джорданвиль (США)
© "Русская мысль", Париж:
N 4387, 29 ноября 2001 г.,
N4388, 06 декабря 2001 г.,
N4389, 20 декабря 2001 г.
|
|
|
|
|
|