Интернет-версия публикации в 4-х частях.
[ Часть 1 / 4 ]

Когда я собирался в дорогу туда, где, по идее, должны расти большие хлеба и пастись тучные стада, одним словом в деревню, в Государственной Думе шли настоящие бои. Коммунисты и аграрии стояли «насмерть» против завзятых либералов. Впрочем, и те и другие сражались за землю. Правые срывали горло за то, чтобы выпустить землю на рынок; левые ломали стулья и шли с кулаками за то, чтобы сохранить «народное добро» в руках государства. И, наблюдая этот содом, я невольно размышлял о том, что в России, начиная с октябрьского переворота и гражданской войны, так ведь ничего и не изменилось. Земля, отнятая большевиками у крестьянина и попавшая под безымянное око чиновника, с тех пор неизменно беднела и сиротилась. С этой земли давно уже исчез хозяин. И боевая дискуссия народных избранников, переходящая в рукопашную, была попросту смешна. В ходе скандальных прений отсутствовал главный вопрос: кто и как будет работать на этой земле? Мнением самого крестьянина, как всегда, никто не интересовался. И когда из чьих-то депутатских уст прозвучали высокие слова: «В поте лица будут есть хлеб свой», в ответ только усмехнулись: «Это вы про кого? Про крестьян или про олигархов? А может, про высокую технологию, которая сама и вспашет, и посадит, и уберет?»

Побывав в прошлом году в Воронежской губернии, в Острогожском районе, в колхозе «Тихий Дон», я сделал весьма противоречивые выводы. Большое село с асфальтом дорог, Дон-батюшка, чернозем, на лугах старицы и озера, богатые рыбой, за ними дубовые и сосновые рощи... Но вот цифры: дворов в селе 2060, из них дачных 600; живут в Гремячем 5000, в колхозе работают 120 (!); в школах учатся 500 детей, но в первых классах уже всего 26; родилось в 2000 г. 23, умерло 106. В половине дворов остались только пенсионеры и глубокие старики. Одни потеряли детей в Отечественную, другие в Афганистане, Чечне. Третьи навсегда оставлены сыновьями и дочерьми, сбежавшими в города. Таков, стало быть, нынче этот райский уголок.

Ну а что же тогда в совсем уж не райской, подзольной Костромщине? Туда я и отправился в самую российскую глубинку.

Смерть Пухова

В свое время я проехал всю «деревенскую» нашу страну, поражаясь тому, как нагло и тупо экспериментировала на полях, фермах и крестьянских дворах советская власть. Помню, с какой надеждой после хрущевских закидонов люди встретили постановление «О подъеме Нечерноземья». Но миллиарды рублей (стоивших куда больше, чем нынешние доллары) были вбуханы в безумную акцию концентрацию и укрупнение хозяйств, окончательно опустошив и разорив деревни и села на тысячи километров. Последний удар по сельскому хозяйству нанесла «Продовольственная программа», рухнувшая, к счастью, со смертью Брежнева.

В те годы я и приехал впервые на Костромщину, в Ряполово, в одну из «неперспективных» деревень, из которых в так называемые «перспективные» выселяли всех работающих колхозников, закрывая школы, магазины, медпункты, оставляя стариков и старух без элементарных жизненных благ. В одном из брошенных здесь домов поселился мой друг, писатель Олег Ларин. Я приехал с пятилетним сынишкой и, честно говоря, наслаждался отдыхом в краю, где все говорило о редком присутствии человека: глубокая тишина, девственные черничные поляны, несмятая трава, тянувшаяся до горизонта, прозрачная холодная речка Меза... Это был тот самый обещанный рай, который сулил мой друг. Рай для него, для меня, для городской родни ряполовских стариков... Только не для них самих. По утрам, выходя из дома, я встречал их всех на лугу. И Пуховы, и Василий Егорович с Манефой, и бобыль Окунев, и баба Настя все они с рассвета до заката косили, держась поближе к своим домам. Двести пудов сена нужны корове с сентября по май. А коров, телят, овец держали все оставшиеся в деревне дворы, чтобы кормить еще и своих детей, живущих в голодных провинциальных городах. И жили коммуной: по очереди ходили за хлебом, пасли свое маленькое стадо, топили общую баньку, помогали друг другу пахать огороды. Иначе жить здесь было нельзя: чуть отошли последние грибы, старики оставались один на один с бездорожьем и холодами.

По вечерам я заходил к ларинскому соседу Михаилу Васильевичу Пухову потолковать за жизнь.

Ряполово село старинное, рассказывал Пухов, гладя большой заскорузлой рукой внуковы вихры. Ему, почитай, семьсот лет. Народ-от знал, где селиться. Красивейшие места, заливные луга, река с омутами. Было Ряполово по всем статьям первым селом во всей округе. Еще перед Первой Мировой было у нас дворов двести. Три магазина торговали. Мастерские овчинная, кожевенная да сапожная. Две кузницы. Маслобойка. Колбасная фабрика. Заправлял на фабрике мастер Василь Иванович Харламов в Питере учился, он придумал ряполовский рецепт, слава о нем аж до Москвы шла. Вот и судите: мог кто даже в мыслях держать, что Ряполово изживется?

Рядом, в сарае, хозяйка Марья Степановна доила мосластую, с огромным выменем, корову Машку. Серебряной россыпью били в стенки ведра молочные струи.

Нынче в колхозном стаде 250 коров, продолжал Пухов. А еще лет 30 назад в одном только Ряполове скот пасли в 175 чередов. Стадо гоняли аж за реку, все луга выкашивались до травинки. 6 мая, на Егория, приходил Митя Конюхов в пастухи наниматься. Издали, бывало, слышим его зычный голос: «Давайте, миряне, рядиться в пастухи!» Вот ведь как было-то. А сейчас, махнул рукой, осталось всего четыре коровы. Прямо в деревне пасутся.

Он встал, опираясь на палку, и посмотрел на меня строго.

Я тебе одно скажу: не будет деревень, не будет и скотины. Здесь, на приволье, осталось несколько стариков, а в Кузнецове, на центральной усадьбе, куда всех согнали, яблоку негде упасть какие уж там выпаса! Колхозное стадо гоняют по-прежнему к нам, за восемь-то километров!

Мудрость и трезвый расчет говорили устами этого крестьянина, который, будучи давно уже пенсионером, оставался полезным государству. И таких в деревнях было еще немало, но их никто никогда не слушал: ни в чиновных ведомствах, ни в райкомах, ни в собственном колхозе. В десятках тысяч сел, подобных Ряполову, доживали такие вот Пуховы хранители народной памяти и традиций, последние могикане самоотверженного деревенского труда. Надо ли было им укорачивать век?

Михаил Васильевич давно умер. Марью Степановну увезли в Кострому дети, не пожелавшие наследовать деревенское хозяйство. Дом Пуховых, некогда полный живности, движения и звонких голосов внучат, стоял теперь молча и скорбно, зарастая огромными, словно доисторическими лопухами.

Дворы посреди неба

Так же, как и двадцать лет назад, шел я в Ряполово от шоссе лесом, лугами и полями, но тропинки так сузились, так заросли жесткой и злой травой, что, казалось, не хотят пропускать человека. «Отвыкают от людей, сказал встречавший Ларин. Даже между деревнями все перепуталось заросло или запахано».

Олег как в воду глядел.

На следующий день я решил навестить Жарки, поразившие меня в тот давний приезд. Некогда вымершие и вновь отстроенные крестьянами-энтузиастами на ссуды рискового председателя местного колхоза «Боевик» Голубкова три десятка добротных крепких изб в ухоженных дворах, Жарки (на фоне умирающих вокруг деревень) показались мне прообразом будущей российской деревни. По главной улице, ровной, без ухабов, застеленной, как ковром, стриженой травой, не ездили ни машины, ни тракторы, ни конные телеги. Доярки, угощавшие меня на ферме молоком, уверяли, что даже осенью ходят по своим Жаркам в туфлях... Дорогу туда я, конечно, уже не помнил. И Ларин долго и бестолково объяснял, как не потерять тропы, которая во многих местах убита. В конце концов, положившись на авось, я двинулся через необозримое клеверное поле.

Смутная тропа то вела, то вдруг пропадала в давней бугристой пашне. То спустя метров сто, что я шел наугад, снова выныривала и все-таки привела к углу рощи, откуда, как я полагал, и начнется дорога в Жарки. И вскоре я попал на эту дорогу, смутившую меня тем, что не ней не видно было никаких следов. Теперь я и в самом деле шел наугад, пересекая большие и малые тропки, то выходя на дорогу, то попадая совсем в никуда между полем и лесом, без единого живого следа и признаков человеческой жизни. И тогда наступала такая тишина, что я слышал стук своего сердца.

Солнце клонилось к вечеру. Надежда давно уже сменилась отчаянием. И вдруг... Я оказался перед полем овса, в котором зияла свежая «дорога», проложенная лихим безжалостным трактористом. Воспряв духом, я зашагал по ней. И вот уже стоял у деревни, над которой, казалось, пронеслись время и буря. Черные, будто корчившиеся избы пожирала крапива. В одной из них, за обрушившейся стеной, стояла одинокая печь, словно вставшая, чтобы уйти, но оцепеневшая в своей тяжести. Улица дыбилась огромными буграми, будто по ней никто никогда не ходил. Деревня была как разрытая могила, окруженная золотистым полем.

А все-таки она была еще жива, ибо, к радости своей, я услышал вдруг слабый крик петуха. Я пошел на этот крик и увидел козу. Она стояла у дороги и, жуя, смотрела сквозь меня.

Маринка, Маринка, услышал я и, обернувшись, заметил старушку в длинном ветхом платье.

Здравствуйте, сказал я. Что это за деревня?

Была Жилино, ответила она. А вы к кому будете?

Я в Жарки шел, заблудился. Не скажете, как туда пройти?

Это вон туда, показала старушка в ту сторону, откуда я пришел. Через поле к лесу, будет дорога, по ней пойдете до оврага, там она свернет на Ряполово, а вы через овраг на Жарки. Перед ними три березы.

А вы что же, одна здесь живете?

Нас здесь две старухи, обеим за восьмой десяток. Подружка в Федорово, в церковь, ушла, праздник сегодня. А я осталась сил нету.

Я попытался представить их жизнь в этой, фактически уже умершей деревне и не смог.

Вскоре я был в Жарках, сразу пожалев, что пришел. Здесь уже все было по-другому. Ни молочной фермы, ни магазина, ни прежней улицы, удивившей когда-то своей чистотой и опрятностью. Чуть не треть изб заколочены. У колодца, напившись из ведра, я спросил идущую мимо пожилую женщину: «Где же ваша ферма?» «Так ее уже давно нет, равнодушно сказала она. Всех коров в округе отправили на животноводческий комплекс. В "перестройку" комплекс развалился, а коров так и не вернули.... Потом магазин закрыли. И народ стал разъезжаться кто куда».

Любовь к электричеству

После баньки, истопленной Василием Егоровичем Ивановым, давним деревенским дружком и неизменным собутыльником Ларина, мы сидели втроем за бражкой. Иванову недавно стукнуло восемьдесят, но, пройдя Отечественную, контузии, ранения, тяжелейшее послевоенное бригадирство среди ряполовских баб, вырастив детей, уехавших в Кострому, и все еще работая на своем скотном дворе, он был почти таким же, каким я запомнил его в первый свой приезд: бодрым, улыбчивым, дружелюбным. Только слышать стал плохо, и я кричал ему в ухо.

Василий Егорович, с каких пор начало пустеть Ряполово?

Так-так, хлебнув бражки, отвечал он. Ну, во-первых, в войну сильно поредело. А настоящая-то беда началась, когда на личные хозяйства накинулись. У меня тогда было две коровы и овцы. Приезжает инструктор райкома и заявляет: «Корова и овца не более того». У Пухова было две коровы, телка, бычок, овцы... Мужик работящий, хотя инвалид первой группы. Ему говорят: «Мы с тебя инвалидную пенсию снимем. Ежели ты столько скота держишь, значит, вполне здоровый человек». Так-так... Дрогнул народ-от. Без скотины и земли крестьянин не крестьянин. В большом хозяйстве без детей не управишься, сызмальства детишки помогали, а тут лети на все четыре стороны. И полетели...

С теплого июльского неба тихо слетали звезды. В редких ряполовских избах зажглись огни. То был еще один типично российский парадокс: еще лет сорок назад в многолюдных костромских деревнях горели свечи и керосин. Теперь на каждый километр по человеку, а электричество горит днем и ночью. Благодаря телевизору те же новости, что в Москве. И та же реклама. Когда я пришел из Жарков, Ларин удивленно спросил: «Ты где был?» А Василий Егорович весело ответил: «Пиво пил». И так же весело добавил: «У нас все как в Москве. Остальное как в Ряполове».

Шесть изб осталось в Ряполове. В трех из шести живут москвичи. Тоже по-своему вросли в эту землю. Художник Комаров даже трактор завел, себе и другим дворам огороды пашет. В соседнем Абросьеве военный физик Мазин, полковник в отставке. В Федорове костромичи Смирновы обустраиваются... Новые деревенщики. Они, конечно, не накормят страну. Но в этот трудный для России момент дорог каждый человек, живущий на деревенской земле. Однажды прирученная человеком, земля уже не может без нас.

Кострома Москва

© "Русская мысль", Париж,
начиная с N 4383 от 01.11.2001 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ...