Сокращенный вариант статьи, которая будет опубликована в журнале "Нева".
И по комнате точно шаман кружа,
я наматываю, как клубок,
на себя пустоту ее, чтоб душа
знала что-то, что знает Бог.
Немного теории
18 февраля 1964 г. в заседании Дзержинского райсуда города Ленинграда состоялась непродолжительная дискуссия по важнейшей философской проблеме. Лучшие умы человечества на протяжении ряда столетий бились над проблемой этою тщетно и вряд ли она будет решена до скончания веков, однако упомянутая дискуссия дала практический результат скверный, но важный.
Само собой, я говорю о знаменитом эпизоде знаменитого судебного процесса над тунеядцем и окололитературным трутнем Иосифом Бродским. Цитирую знаменитую запись Фриды Вигдоровой:
СУДЬЯ: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
БРОДСКИЙ: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?
СУДЬЯ: А вы учились этому?
БРОДСКИЙ: Чему?
СУДЬЯ: Чтоб быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
БРОДСКИЙ: Я не думал... я не думал, что это дается образованием.
СУДЬЯ: А чем же?
БРОДСКИЙ: Я думаю, это... от Бога...
СУДЬЯ: У вас есть ходатайства к суду?
БРОДСКИЙ: Я хотел бы знать, за что меня арестовали?
СУДЬЯ: Это вопрос, а не ходатайство.
БРОДСКИЙ: Тогда у меня ходатайства нет.
Сценка вошла навсегда в историю и не только в историю русской литературы. Что-то очень похожее происходило в 399 г. до нашей эры в Афинском горсуде с околофилософским трутнем по имени Сократ. Согласитесь: наш тунеядец держался не хуже.
И дальнейшая вся его жизнь показала, что он был человек мужественный, к тому же очень умный, но интеллектуальная храбрость, сверкнувшая в этих простодушных и вежливых репликах, сказанных посреди враждебной толпы, перед лицом серьезной опасности так спокойно, никогда не перестанет меня удивлять. Словно его не обрабатывали с момента рождения, то есть почти 24 года (и перед тем его родителей столько же) самой передовой в мире идеологией! в стране карликов и вечных детей он ведет себя как совершеннолетний нормального роста.
Немного самиздата
В ранних стихах Бродского поражает черта, у молодых авторов довольно редкая: он занят не собой; почти буквально не играет никакой человеческой роли; автопортретом пренебрегает; чувств не описывает...
Верней, описывает одно только чувство не знаю, как его назвать; попробую чувством бесконечности: когда окружающий мир дан как огромное подлежащее, тяжело волнуя и понуждая этим необъяснимым волнением к равновеликому сказуемому; какие-то сложные, излишне близкие отношения между зрением, умом и голосом: жизнь буквально бросается в глаза, давит на сетчатку всем своим совокупным весом, вымогая в ответ вопль.
Или скажем так: уже существовала к джазу полуподпольная любовь, и труба Дизи Гиллеспи певала летом из иных окон, так вот: молодость состояла из бесчисленных, бессвязных и маловажных вроде бы событий, но это чувство бесконечности наделяло их непонятным сходством, и, сменяя друг друга, они как бы чередовались, как бы создавали все более отчетливый, все более резкий ритм ударник и контрабас все нетерпеливей требуют мелодии, то есть голоса, воплощающего смысл ритма.
И это должна быть импровизация: все до одной случайности годятся в дело, потому что смысл всего заключен во всем лишь бы дыхания хватило на немыслимо длинную строку, а всего бы лучше на стихотворение из одной строки, немыслимо длинной:
...Видишь, августовские любовники пробегают внизу с цветами,
голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш,
вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами,
никогда ни с кем, это ты себе говоришь...
Вот еще из "Июльского интермеццо":
Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой.
Когда на миг все люди замолчат,
недалеко за цинковой рекой
твои шаги на целый мир звучат.
Останься на нагревшемся мосту,
роняй цветы в ночную пустоту,
когда река, блестя из темноты,
всю ночь несет в Голландию цветы.
Скоро сорок лет, как я переписал у кого-то стихотворение с этой последней строфой, и листок до сих пор сохраняю, и сам себе не могу объяснить, отчего она мне кажется такой прекрасной, чем похожа на подобный белой ночи призрак счастья и при чем тут Голландия... Может статься, прекрасное, как и счастье, всего лишь свобода необходимых случайностей, что-нибудь в этом роде?
Бродский в молодости, а потом и всю жизнь создавал главным образом пейзажи о свободе, как бы увиденные извне с высоты, с другой стороны времени. Восторг отчуждения осознается как судьба и долг:
...Поздравляю себя!
Сколько лет проживу, ничего мне не надо.
Сколько лет проживу,
столько дам за стакан лимонада.
Сколько раз я вернусь -
но уже не вернусь словно дом запираю,
сколько дам я за грусть от кирпичной трубы и собачьего лая.
Как видим, у судьи Савельевой, вздумай она почитать стихи Бродского, нашлись бы основания признать подписанный ею приговор полезным для дела партии, а значит, и справедливым с точки зрения социалистической законности.
Но ведь и Бродский упомянул о своем якобы Заимодавце не машинально. Ему как бы доверена точка зрения, нисколько не обусловленная биографическими обстоятельствами. Ему дан и разрывает ему легкие голос, осуществляющий звучанием связь всего со всем. И отчаяние даровано ему как вдохновение такая у него судьба, или так он ее понимает.
О благодарности
Тут надо прямо сказать, что государство, а также, говорят, возлюбленная и друг пошли ему навстречу: создали все условия, чтобы никакие иллюзии, никакие соблазны впредь не отвлекали его.
И Солженицын зря сожалеет в недавнем тексте, что ссылка Бродского не затянулась и не успела его переменить к лучшему.
Сердце-то надорвать успела. Среди прочего приходилось и поля какие-то вручную очищать от валунов: дескать, поиграй в Сизифа, до первого инфаркта еще далеко...
Бродский научился новому, волшебно пристальному зрению и стал мастером тишины. Вот, смотрите, стихотворение из вечных прямо для школьной хрестоматии будущего столетия:
Снег сено запорошил
сквозь щели под потолком.
Я сено разворошил
и встретился с мотыльком.
Мотылек, мотылек,
от смерти себя сберег,
забравшись на сеновал.
Выжил, зазимовал.
Выбрался и глядит,
как "летучая мышь" чадит,
как ярко освещена
бревенчатая стена.
Приблизив его к лицу,
я вижу его пыльцу
отчетливей, чем огонь,
чем собственную ладонь.
Среди вечерней мглы
мы тут совсем одни.
И пальцы мои теплы,
как июльские дни.
Раньше главная тема была разбегающееся пространство. После ссылки замирающее время: как оно сгущается в вещах и прекращает человеческую участь.
Стихотворения тянутся друг к другу и образуют несколько романов со множеством лиц, с диалогами, с тщательными подробностями быта... Стихи Бродского в промежутке между ссылкой и эмиграцией история Застоя (он же Распад), в них изображен и предсказан конец Империи, герои этих стихов один за другим погибают от духоты...
Но странное дело: оттого ли, что автор с необыкновенным искусством достигает абсолютного взаимодействия разговорной речи и утонченнейших условностей стихосложения, оттого ли, что трагическое остроумие сильное средство от любого самообмана, словом, не знаю почему, но впечатление такое, будто не то что содержание, а просто сама материя этих стихов свобода.
