Объяснение феномена «Клеветников России» имеет свою историю. Нам кажется, необходимым отделить воспевание Пушкиным России как родины и России как империи, которая уже в наше время получила почетный титул «империи зла». Никто не неволил автора писать стихотворение «Клеветникам России». Ведь еще в юности проскальзывали у Пушкина националистические ноты, когда он писал, что «сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии». Теперь они всплыли опять. Раньше в «Бахчисарайском фонтане» он писал о Польше нечто противоположное:
Тьмы татар
На Польшу хлынули рекою...
Обезображенный войною
Цветущий край осиротел;
Исчезли мирные забавы;
Уныли села и дубравы,
И пышный замок опустел...
Скупой наследник в замке правит
И тягостным ярмом бесславит
Опустошенную страну.
Теперь русские вели себя как татаро-монголы, но проправительственные стихи способствовали благоволению к поэту высшего начальства. Из песни слова не выкинешь: в зрелом Пушкине удивительным образом сплелись патриотизм с ненавистью к российской власти, а дворянская гордость и независимость с подобострастием к сильным мира.
В оправдание Пушкину, если он в нем нуждается, можно заметить, что в черновике стихотворения «Клеветникам России» остался эпиграф: «Vox et prateria nihil» «Звук и более ничего». Что именно пустой звук: клевета западной прессы? Но ведь может быть и вовсе нежелательный для Пушкина смысл: пропагандистское, говоря современным языком, его собственное стихотворение.
Такого рода «инвективная поэзия» живуча и имеет в России свою, не изученную объективно историю. Федор Тютчев почти двадцать лет спустя сочиняет стихи с великолепным названием «Русская география», что напоминает известный анекдот о «грузинском глобусе». В строках европейца Тютчева имперский национализм переливается через край:
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...
Вот царство русское... и не прейдет вовек...
Аргументами под это превращение мировой географии в русскую Тютчеву служат ссылки... на Библию. К счастью, треск подобных звонких фраз чаще оказывается звуком и более ничем. Живущий в Лондоне Николай Тургенев возмутился стихами «Клеветникам России». По его мнению, Пушкин и другие певцы империи остались варварами, жившими в лесах, дикими людьми, которые «не вправе судить о людях, коим обстоятельства позволили узнать то, чего в лесах знать невозможно». На это Александр Тургенев ему возразил: «Он только варвар в отношении к Польше».
Между тем в Москве, как пишет Александр Тургенев Жуковскому, разнесся слух, будто Пушкин в Петербурге умер от холеры, оставив жену беременной. Поэт был жив и пуще холеры боялся теперь упреков в нелояльности. Алексей Философов писал из Варшавы весьма недвусмысленно: «Говорят, государь сделал его историографом. Прежде двух последних его пьес я бы сказал: пустили козла в огород, теперь начинаю думать противное». Долли Фикельмон перестала с Пушкиным здороваться. Друзья шокированы. Вяземский, сразу охладевший к Пушкину, пишет Хитрово о «Клеветниках»: «Станем снова европейцами, чтобы искупить стихи, совсем не европейского свойства... Как огорчили меня эти стихи! Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности, но у Поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать».
В записную книжку Вяземский вписывает свой комментарий: «Пушкин в стихах своих "Клеветникам России" кажет им шиш из кармана... За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь поведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим, или лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим».
Нелепость поступка западника Пушкина состояла еще и в том, что упомянутые нами раньше европейские авторы Лафайет, Гейне, Герцен, Гюго, Беранже, вчерашние единомышленники русского поэта, которых он почитал, росчерком пера были им самим превращены в «клеветников России». От Пушкина отворачиваются те, кто ему симпатизировал. Даже армейский полковник Григорий Римский-Корсаков заявил, что после появления стихотворения «Клеветникам России» отказывается «приобретать произведения Русского Парнаса».
Подъемы (точнее, провалы) откровенного национализма бывали у Пушкина и раньше. Трудно забыть, как он писал в «Кавказском пленнике»: «Все русскому мечу подвластно»; как назвал кровавого оккупанта Кавказа генерала Ермолова «благотворным гением», что встретило возмущение Вяземского в письме к А.Тургеневу: «Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия не союзница палачей; политике они могут быть нужны, и тогда суду истории решать, можно ли ее оправдать или нет; но гимны поэта не должны быть никогда славословием резни». Вспомним неожиданные хвастливо-патриотические стихи Пушкина, обращенные к «мусье французу» о победе россиян над «нехристем»:
Ты помнишь ли, как были мы в Париже,
Где наш казак иль полковой наш поп
Морочил вас, к винцу подсев поближе,
И ваших жен похваливал да ...?
Были, конечно, патриоты почище Пушкина. Например, Александр Воейков всякую мелочь считал оскорблением чести русского имени. Унижение России он видел в том, что английский скакун опередил на скачках донского. Пушкин презирал Воейкова, но иногда опережал его своим патриотизмом. Еще никто, кроме Пушкина, кажется, не гордился тем, что русская армия это мародеры и насильники. И слова «как были мы в Париже» в устах того, кто сам-то был тогда подростком, а в Париже и после не сумел побывать, звучат глуповато. Увы, теория расходилась с практикой, и Пушкин, упрекая других в непоследовательности, сам был в том печальным примером. «Зачем ему было, пишет он о Вольтере, променивать свою независимость на своенравные милости государя, ему чуждого, не имевшего никакого права его к тому принудить?» А зачем это нужно было Пушкину?
«При всей просвещенной независимости ума Пушкина, отмечал знавший его ближе других Вяземский, в нем иногда пробивалась патриотическая щекотливость и ревность в суждениях его о чужестранных писателях». Впрочем, Пушкин и сам это отмечал: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство». Вот такая однобокая версия свободы слова. Вяземский размышлял на эту тему: «Боже мой, до каких гнусностей может довести патриотизм, то есть патриотизм, который зарождается в некоторых головах, совершенно особенно устроенных. Признаюсь, я не большой и не безусловный приверженец и поклонник так называемой национальности».
Как же все это сочетается с гениальностью поэта?
