Десять лет тому назад А.В.Лавров посвятил поэме А.Блока «Соловьиный сад» замечательное по основательности исследование литературных реминисценций и параллелей в ней (в 9-м выпуске тартуского «Блоковского сборника»; отметим также, что вполне вероятное толкование поэмы предложено в монографии И.С.Приходько «Мифопоэтика А.Блока», Владимир, 1994). Он каталогизировал все к тому времени уже указанные реминисценции и указал значительное число до него не замеченных. В смысле точности его работа может считаться образцовой.
Останавливается он и на «роли» осла в этой поэме, соглашаясь с попутным указанием М.М.Бахтина, который сопоставил один мотив поэмы «крик осла» с известным рассказом Мышкина в «Идиоте». Бахтин увидел в этом микросюжете Достоевского отражение своих любимых идей: «...осел один из древнейших и самых живучих символов материально-телесного низа, одновременно снижающего (умерщвляющего) и возрождающего. Достаточно вспомнить «Золотого осла» Апулея... наконец, образ осла как символ материально-телесного начала в легендах о Франциске Ассизском» к этому тексту следует сноска: "О том, как живуч образ осла в данном его осмыслении, говорят такие, например, явления в нашей литературе: «Крик осла» в Швейцарии возродил князя Мышкина и сроднил его с чужбиной и с жизнью («Идиот» Достоевского); осел и «крик осла» один из ведущих образов в поэме А.Блока «Соловьиный сад»".
При всей соблазнительности предложенных Бахтиным аналогий следует, быть может, остановиться на другой литературной традиции. Я имею в виду хорошо известный Блоку с детства образ «русского», крыловского басенного осла. У Крылова десять басен составляют как бы особый цикл сюжетов с ослом в качестве главного или одного из главных героев. По количеству басенных сюжетов Осел уступает, да и то немного, Лисице (11), Льву (11) и Волку (13). Характерно, что в ведущую группу персонажей входят два (Лисица и Волк), вполне уместных в русской басне как жители русских лесов и постоянные сказочные герои, и два экзотических персонажа Осел и Лев, взятые русскими баснописцами из международной традиции.
Как и все басенные персонажи, Осел у Крылова наделен неизменными качествами: он недалек, усерден не по разуму, из-за своей глупости он неудачник, и на него сваливаются неожиданные неприятности. Словом, басенный Осел персонаж фарсовый, комический, и, как полагается фарсовому персонажу, неприятности, которые ему достаются, это побои и палки. Такая литературная репутация Осла могла внушить Блоку желание поступить вопреки ей и поставить осла на его настоящее место в трудах, обычное для южной Европы.
Соглашаясь с Бахтиным, Лавров считает возможными еще и иные сопоставления: «Думается... что образ осла в поэме воплощающий смирение, усердие, кротость и терпение, а никак не те качества, которые ему традиционно приписываются (глупость, упрямство, невежество), вбирает в себя и другие подтексты от сакральных, восходящих, в частности, к библейско-евангельскому кругу представлений (у древних евреев осел символ мира и спасения; народами древности осел почитался как божество зноя и производительных сил), до шутливо-интимных (Л.Д.Блок относит осла в «Соловьином саде» к тому кругу зооморфных образов, который отражал условный, игровой язык семейного общения ее и Блока)». Далее Лавров, опираясь на сообщение Д.Е.Максимова о том, что (в 1946 г.) Л.А.Дельмас ему рассказала, как Блок, читая ей «Соловьиный сад» и отождествляя себя с героем поэмы, шутливо спросил, не обидится ли она, что он ушел от нее к ослу, выводит несколько неожиданное заключение, сходное с замечанием Бахтина: «В этой связи сюжетная коллизия «Соловьиного сада» могла вызвать ассоциации с романом Апулея «Метаморфозы» («Золотой осел»), в котором герой за грехи превращен в осла и в этом облике оказывается объектом страсти женщины».
Исследовательская интуиция подсказала Лаврову, что какая-то связь между романом Апулея и поэмой Блока наличествует, хотя в разговоре поэта с Л.А.Дельмас и не говорится о «превращении» человека в осла.
И все-таки косвенно «Золотой осел» участвовал в возникновении замысла поэмы, которая поражает неожиданностью сюжета, повторяемостью судеб (другой рабочий и другой осел на том же месте), а главное, она должна была удивить участием осла в развитии и разрешении новеллистического сюжета, в его борьбе с розами и соловьем. Само это неожиданное сочетание возникло и запомнилось Блоку, как я предполагаю, после знакомства со статьей Д.С.Мережковского под парадоксальным названием «Осел и розы». Много позже, в дневнике 1921 г., Блок сделал такую запись 18 июня: «Что я собирал в своих архивах... 1912... Мережковский заступается за «Заложников жизни» Сологуба в Александринке («Осел и розы»)». Ранее об этой статье он записал: «Статья Дмитрия Сергеевича большой силы».
Статье этой Мережковский предпослал эпиграф из романа Апулея «Золотой осел» на двух языках: «Tunc ego coronam, qube rosis intextra fulgakabit, cu* devoravi. Тогда я с жадностью съел венок, блистающий прелестными розами. De asino auree». К этому времени уже отошли в прошлое споры 1910 г. о судьбах символизма, в которых Мережковский выступил ожесточенным оппонентом Блока.
В том же 1912 году Блок написал для газеты «Русская молва» статью «Искусство и газета». В собрании сочинений статья эта опубликована полностью по авторской рукописи, но редакция «Русской молвы» не согласилась с самыми основными ее идеями, с тем, что, по мнению Блока, составляло «центр статьи». Именно на выброшенных редакцией страницах Блок объяснял, как он понимает литературную ситуацию в России начала 1910-х ту ситуацию, которую и он, и его современники определили как «кризис символизма». Причины этой кризисной ситуации в литературе и, шире, в русской культуре вообще Блок указал точно: «Великое в мире всегда сопровождается бедствиями, болезнями, чумой. Чудесное, что витало над нами в 1905 году и обогатило нас великими возможностями, привело с собой в ряды литературы отряд людей зачумленных, «напрасных талантов», хулиганов в глубочайшем смысле этого слова».
Одно из следствий засорения «рядов литературы», по мнению Блока, это предпочтение красивого прекрасному, а искусство должно служить только прекрасному. Оно, искусство, «мстит за себя, как древнее божество или как народная душа, испепеляя, стирая с лица земли все то, в чем лежит признак суеты, что пытается своими маленькими, торопливыми, задыхающимися ритмами заглушить его единственный в мире ритм».
Конечно, Блок и раньше видел это противоборство красивого и прекрасного в мире поэзии, в том числе и своей собственной, и сам не всегда сохранял необходимую дистанцию, а шел по соблазнительному пути, который ведет к смешению этих понятий. Мережковский по-своему переосмыслил ту роль, какую играют цветущие розы в романе Апулея. В «Золотом осле» Луций, превращенный в осла, на всем протяжении романа ищет возможности съесть цветущие розы, чтобы вернуть себе человеческий облик. Это удается сделать только тогда, когда его берет под свое покровительство богиня Изида и благословляет войти в число своих служителей.
По Мережковскому, «розы» оказываются символом пустых, мещанских иллюзий, элементом красивости, а не подлинной красоты. Эта точка зрения оказалась очень близкой Блоку. Борьбе против ложно-красивого и посвящена статья Мережковского. В драме Сологуба «Заложники жизни», которую анализирует Мережковский, страстно и взаимно влюбленные Катя и Михаил мечтают строить новую, свободную жизнь, они видят себя ее «хозяевами», но через пять лет решают, что Катя выйдет замуж за богатого, но нелюбимого, а Михаил пока будет жить с таинственной и загадочной Лилией (Лилит как она себя называет), хотя он ее не любит и она это знает. В конце пьесы, через десять лет, Катя и Михаил, удачливый инженер-строитель, покидают своих временных сожителей и соединяются, когда это стало возможно уже на ином, более высоком уровне материального благосостояния. Носительницей жизни «в мечте» в мире обывательщины и приспособленчества представлена в драме Сологуба Лиля она же Лилит.
Мережковский писал о персонажах этой драмы: «Обыкновенная житейская мораль почтеннее, святее, благороднее неопределенной, бессильной, от жизни уходящей мечты... Житейская мораль к подлинной мечте-вере, воплощающей, революционно ломающей жизни, ближе, чем бесплодная, стародевическая мечта одиноких отшельников-романтиков». Обвиняя нововременских авторов в лицемерии по поводу успеха драмы Сологуба и «лавров», которыми его «венчали», Мережковский писал: «Я знаю, как съедят лавры, точно так же в Апулеевом «Осле» милое серое животное съело розы. Но не уколят ли острые шипы мягких губ?» И далее он повторяет уже как утверждение, а не предположение, что «мечта», о которой говорит Лилит, это мнимость: «Я видел много (в театре. И.С.) милых, беспомощных человеческих лиц, опьяненных мечтой, благоуханием Лилитовой розы. Но мне было и жалко этих бедных людей, и досадно на них: не замечают, что розы, к которым они прильнули так жадно, уже ослиным ртом изжеваны».
Блок поступил очень смело и свободно с идеями и персонажами статьи Мережковского. Он углубил коллизию осла и роз, на которой держится вся статья Мережковского.
Блок сочувственно воспринял статью и, как мы знаем, долго ее хранил. Мережковский поступил очень смело с цветком-символом, с розой. У него в статье «роза» жалкая мечта пошлых обывателей. Не без влияния Мережковского Блок вызывающе построил «Соловьиный сад» на утверждении и демонстрации привычных и знакомых образов русской романтической поэзии, получивших у него новое, усложненное значение. Такую символическую перестройку испытала в поэзии Блока роза. Еще в лирической статье «Девушка розовой калитки и муравьиный царь» (1907) роза для Блока символ немецкой романтики, нечто прекрасное, но чужое. И эта чуждость не только в ее «иностранности», но и в пошлости, которая является как бы оборотной стороной этого розового мира.
