«Рихтер. Непокоренный»

Брюно Монсенжан рассказывает,
как он снимал свой документальный фильм

Фильм Брюно Монсенжана "Рихтер. Непокоренный" (см. рецензию А.Сумеркина в "РМ" N4274) стал достоянием самой широкой публики. Он был показан по телевидению во Франции, России, Германии, Испании, Японии, скандинавских странах, в кинотеатрах Англии и США. Семь раз он получал главные премии различных академий, обществ и фестивалей. 27 февраля и 6 марта (21.40) кинофильм будет вновь показан по европейскому телеканалу АРТЕ. Б.Монсенжан, французский скрипач и автор кинопортретов знаменитых музыкантов (в т.ч. Иегуди Менухина, Давида Ойстраха, Дитриха Фишера-Дискау), рассказал нашему корреспонденту историю и предысторию съемок фильма.

О кинопортрете Рихтера я думал очень давно. В конце 70-х мы с Рихтером уже были знакомы. Я даже написал ему письмо с предложением снять фильм "Хорошо темперированный клавир", но ответа не получил. Монтировать фильм по архивным материалам я не хотел это может сделать любой.

В 1994 г. мы с продюсером встретились с Миленой Борромео, ассистентом Рихтера. Она сказала: "Съемки фильма исключены. Нам постоянно присылают письма с предложениями, но он на них даже не смотрит. Невозможно склонить его к этой мысли. Поэтому лучше о ней забыть".

И я, естественно, забыл, считая это утопией. Прошел год, я закончил четыре больших фильма, на эту работу ушло почти шесть лет и много сил. Я вложил в эти фильмы все мои эмоции и чувствовал себя опустошенным. Решил целый год ничего не делать отдохнуть и набраться сил.

В сентябре 1995 г. мне позвонила Милена (Рихтер тогда жил в Париже) и сказала, что он хочет, чтобы я сделал его биографию. Но что значит "сделать" биографию? Милена объяснила, что Рихтер считает, что все разговоры, которые о нем ходят, полны домыслов. Он хочет правды и поэтому намерен рассказать некоторые факты своей жизни. Но что это должно быть фильм или книга, неизвестно.

Вообще-то мы были знакомы уже 20 лет. В 1976 г. Рихтер даже провел полтора часа у меня дома. С тех пор мы временами виделись, последний раз 12 лет назад, но он меня не забыл. У него была феноменальная память не только музыкальная, но и на людей.

После звонка Милены, прежде чем явиться к Рихтеру, я заехал к продюсеру и попросил аппаратуру для звукозаписи (о киносъемке не могло быть и речи). Я хотел записывать все, что скажет Рихтер. В самом начале разговора маэстро заявил: "Обо мне написано много чепухи. Нужно поправить некоторые факты". И сразу стал рассказывать про похороны Сталина. В то время фирма "Филипс" выпустила в комплекте 23 компакт-диска с текстом о Рихтере. Когда он прочитал то, что про него там насочиняли, его охватил ужас. Рихтер сказал мне: "На похоронах Сталина я, конечно, играл. Но написали, будто я выбрал какую-то фугу Баха в знак протеста против Сталина. Это полная чушь! И что меня чуть ли не арестовали, потому что я не хотел ехать играть их программу. Это неправда. Я там играл, но мне все было противно. И не я решал, что надо играть". Он добавил, что исполнял Патетическую сонату Бетховена и вторую часть ре-минорного концерта Баха.

Так началась наша работа. Когда я положил на стол микрофон, Рихтер поморщился и сказал: "Не надо". Я возразил: "Если вы хотите, чтобы все было точно, то лучше записать ваши слова на пленку". Я поставил на стол букет цветов и в них спрятал микрофон, чтобы он не попадался Рихтеру на глаза. В тот первый раз мы провели с ним вместе два часа. В конце беседы он сказал: "А вы могли бы ко мне прийти завтра или послезавтра?" Я ответил: "Маэстро, я свободен. Вся осень в вашем распоряжении".

Однако не всегда все шло так гладко, как в первый день. Рихтер был непредсказуем, его настроение постоянно менялось. Иногда что-то неожиданно отменял или немедленно требовал. В любое время дня мог потребовать, чтобы я немедленно приехал. Так мы с ним работали два месяца, встречаясь почти каждый день.

Во время моей первой беседы с Рихтером его жена Нина Дорлиак была в Москве. Через несколько дней она вернулась. Мы с ней давно знали друг друга. Я с ней сразу же встретился, потому что уже через два дня после первой беседы Рихтер не хотел говорить. Он молчал. Я сказал Нине: "Нужен фильм о маэстро", и она согласилась.

Потребовалось еще много времени, чтобы подготовить Рихтера к возможности съемок. Я думал об этом постоянно. Мы беседовали каждый день, и порой у него было такое чудное выражение лица, что мне тут же хотелось его снять на пленку.

Мы встречались, беседовали, ему это было приятно. На некоторые вопросы он реагировал очень эмоционально, например, когда рассказывал о своих родителях, о судьбе отца. Очевидно, вспоминать об этом ему было тяжело на другой день он позвонил и сказал: "Сегодня я разговаривать не могу". И все же ему было необходимо рассказать кому-то эту историю, это было своеобразной исповедью. Но ради какой цели не было ясно.

Наши встречи вошли в привычку. Рихтер был человек очень дисциплинированный. Я приходил каждый день в 15 или 16 часов, мы беседовали, потом пили чай, иногда вместе ужинали. Правда, бывали периоды, когда разговора не получалось, он просто молчал. Иногда наоборот, очень хотел говорить.

В сентябре Рихтер был еще тяжело болен и не мог сам ходить в больницу. Врачи и массажисты приходили к нему в гостиницу. Но за полтора месяца нашей работы его здоровье стало постепенно улучшаться. В конце октября случилось чудо врач сказал, что его ноги в порядке. И Рихтер, который очень любил ходить, три с половиной часа гулял по Парижу. После прогулки он был в прекрасном настроении, и мы отлично поговорили. Но под конец на лице Рихтера появилось скептическое выражение. "То, что я рассказываю, вам неинтересно", промолвил он тоном капризного ребенка. Я стал уверять, что его рассказы необычайно интересны, и вдруг подумал: настал момент, когда он должен узнать мои намерения. Я сказал: "Было бы еще интереснее, если бы ваши рассказы фиксировала камера". В нашем общении слово "камера" было изначально запрещено, но я не смог удержаться. Рихтер ответил: "Да нет, потом". Более позитивной реакции я не мог и ждать.

В этот момент в комнату вошла Нина. Она услышала наш разговор и стала уговаривать Рихтера: "Святослав Теофилович, нет ничего страшного. Брюно будет к нам приходить с коллегой, вы ничего и не заметите". Он отреагировал крайне резко, стал ломать вещи, кричать: "Нет, не хочу!" Может быть, это случилось из-за того, что Нина вошла не вовремя или я слишком рано открыл свой замысел.

У меня с Рихтером были хорошие отношения, так как я чувствовал, что с ним не надо на чем-либо настаивать. Нужно развивать в нем самом необходимость реализации какой-то идеи. Мое терпение бесконечно. Но в тот раз он был так сильно разгневан, что, казалось, больше я его не увижу. На следующий день маэстро попросил Нину мне позвонить. Она сказала, что Рихтер чувствует себя усталым, что встречу придется перенести на другой день. Потом ему стало хуже, и через три дня наступила полная тишина. Я решил, что это конец. Полтора месяца работы можно выбросить в мусорный ящик, потому что хотя мы с Рихтером и вели долгие беседы, но они не были достаточно конкретны. Каждый вечер я готовил план очередного разговора. Иногда то, что он рассказывал, было не очень ясно, поэтому на следующий день я пытался внести уточнения. Но мне было трудно заставить Рихтера повторить сказанное накануне, ему казалось, что он ясно выразил то, что хотел. В общем, материала для фильма было недостаточно.

Через неделю он позвонил и сказал, что хочет меня видеть немедленно. Когда я приехал, он прочитал рецензии, которые написал на мои фильмы о Фишере-Дискау и Ойстрахе. Фильмы произвели на него хорошее впечатление, несмотря на несколько критических замечаний. Я воспринимал эти рецензии-очерки как согласие на съемки.

Мы встречались с Рихтером еще две недели, но 15 ноября он улетел в Японию. Он был в довольно хорошей форме и сказал мне: "В Японии я пробуду полтора месяца, предполагается, что я дам несколько концертов. Однако когда я приеду туда, то скажу, что буду играть только через месяц, если все будет в порядке. Во Францию вернусь в конце января". Но уже в декабре он прилетел в Германию, затем во Францию и был в полном отчаянии. В Японии не сыграл ни одной ноты: все время либо лежал в больнице, либо безвыходно сидел в своем номере. В Париж вернулся в ужасном состоянии. В течение следующего года мы виделись часто, но я не смел даже заикнуться о съемках фильма.

В октябре 1996 г. я нашел его в Вене в плачевном состоянии. Он не вставал, не говорил. Нина мне сказала: "Брюно, это конец. Мы не знаем, куда ехать. Он не хочет возвращаться в Москву, там невозможный для него климат. Было бы хорошо на юг, но в Италии или Испании нет нужных врачей. Во Франции опять гостиницы, это сложно и дорого. Он не может оставаться и в Вене. Он скиталец, быть в одном месте больше 5-6 дней для него невыносимо. Его все время тянет бродяжничать". Тогда я предложил свою квартиру в Антибе, зная, что там Рихтер будет хорошо себя чувствовать: солнце, терраса с видом на море. Квартира довольно скромная, но уютная, и все-таки это юг Франции, здесь можно провести зиму. Важно было и то, что там три спальни и салон, где можно установить камеру и микрофоны. Есть также хорошее естественное освещение. Мы продолжим нашу работу с Рихтером в Антибе так, чтобы он не догадывался, что его снимают, может быть, фильм наконец-то получится.

В январе 1997 г. я был в Австралии и Сингапуре, где купил очень маленькую телекамеру. Прилетев в Париж, я сразу же отправился с оператором на квартиру в Антибе. Там мы сделали точную разметку, определили место для камеры и Рихтера, в зависимости от естественного освещения нашли наилучшее время съемок, тщательно продумали работу оператора и все технические детали. Потом мы составили план съемок на продолжительный период я знал, что за одну встречу с Рихтером результативных будет лишь несколько минут. В это время он действительно был очень слаб. Иногда вроде бы все шло хорошо, мы разговаривали, но через минуту он замолкал, сидел с отсутствующим видом. От таких встреч оставалось ощущение горести и глубокой жалости.

В Антибе мы часто ужинали в ресторанах, причем каждый раз он выбирал новый. Как-то вечером у Рихтера было прекрасное настроение, и он пригласил всех нас в ресторан, который выбрал заранее. Я вел машину, а он мне говорил, где делать повороты. Наконец мы нашли желанный ресторан. Во время оживленной беседы Рихтер меня спросил: "А я вам рассказывал, как Шостакович впервые показал мне свою рукопись Девятой симфонии?" Полтора года тому назад он мне про это уже говорил, но тогда не было камеры. Поэтому я ответил отрицательно в надежде на то, что завтра он повторит эту замечательную историю, и мы сможем ее снять. Но Рихтер хотел рассказать ее немедленно.

Они вместе играли фрагменты симфонии, и Рихтер заметил, что Шостакович играл плохо очень громко, да еще фальшивил и все время кричал (Рихтер забавно имитировал его возгласы) и что это было непереносимо. После чтения с листа Шостакович стал разливать коньяк. Рихтер поначалу думал отказаться, но из вежливости не смог и здорово напился. Неожиданно в квартиру пришла жена композитора. Шостакович испугался и стал быстро выпроваживать гостей. Рихтер был настолько пьян, что, выйдя на улицу, тут же упал без сознания на тротуар. В пять часов утра он приплелся к Нейгаузу, жена которого сразу же предложила ему вина. Потом еще два дня он спал у них под роялем.

Это был забавный рассказ, но мне не хватало телекамеры. На следующий день, когда мы начали работать, у Рихтера было плохое настроение. Я его спросил: "Можете ли вы что-нибудь рассказать о Девятой симфонии Шостаковича?" Он посмотрел на меня как на дурака и произнес: "Но ведь вчера я вам все это уже рассказал". Такая реакция Рихтера свидетельствовала об отсутствии у него понимания работы с камерой. Он был человеком стихийным и не терпел никаких ограничений, в частности искусственности кинематографического процесса. Но постепенно он стал осознавать, что существует камера.

Однажды через Милену он дал мне понять: ему известно, что во время наших бесед работает камера. В один прекрасный день Милена вошла в его спальню и хотела взять рубашку и пуловер, чтобы отнести в чистку. Рихтер воспротивился. Она настаивала, тогда он сказал: "Оставьте, Брюно наверняка считает, что в этой рубашке и в этом пуловере я выгляжу лучше". В тот же день после работы мы с Рихтером поехали ужинать. В машине он спросил: "Сегодня вам удалось поснимать?" Я был шоке, он впервые произнес слово "поснимать". Затем, указав на свою рубашку, добавил: "Она подошла?"

Следующие две недели мы много работали. Хотя камера была очень маленькая, он не мог ее не видеть, потому что по окончании бесед я клал ее на диван рядом с ним. Он также знал, что мне необходимо поснимать его при солнечном освещении и с разных точек. Хотелось, чтобы фильм был не только документальным свидетельством, но имел бы еще и художественную ценность. Мы многое убрали из гостиной, и она стала почти пустой. Такое "оформление" больше подходило к аскетическому образу Рихтера. Это было очень важно для стилистики фильма, который я вскоре начал монтировать.

В то время я постоянно ездил в Москву. Рихтер дал мне ключ от своей квартиры, где было необычайно много важных документов, вещей. Каждый раз, когда я возвращался, он просил рассказать, что я нашел. Рихтер прекрасно знал все свои материалы, объяснял, где они лежат. Я обнаружил у него любительские фильмы, которые он сам снимал маленькой кинокамерой, купленной в Америке. Я привез в Париж 25 катушек общей длительностью около семи часов. Правда, использовать удалось немногое. На многих кадрах ничего не видно или запечатлены обрывки неинтересных сцен. Иногда сюжеты длятся всего 3-4 секунды, поэтому при их пересъемке, помимо реставрации, приходилось замедлять скорость, чтобы увеличить длительность важных кадров. Наша техническая группа проделала колоссальную работу, чтобы восстановить этот плохо сохранившийся киноматериал. Была проведена также гигантская работа с архивными кинодокументами. Я нашел очень много пленок с выступлениями Рихтера, но без звука. Анализируя движения его пальцев, мне удалось установить, какие произведения он исполнял. Так, я "узнал" си-бемоль-мажорную Прелюдию Рахманинова и потом синхронизировал ее звучание с кинокадрами, которые вошли в телефильм.

Процесс монтажа был длинным и сложным. Пришлось много работать, чтобы достичь необходимой ритмики. При монтаже я постарался придать его словам некоторую поэзию. Например, в начале фильма я решил показать, как пробуждаются его воспоминания. Мы сняли темные воды Москвы-реки, и на этом фоне смонтировали семейные фотографии. Потом на изображение наложили его рассказ. Когда он говорил о своих сестрах (их было восемь), я постарался придать их именам поэтическую ритмику. У Рихтера была великолепная память, но иллюстрировать его слова было чрезвычайно трудно.

В июне 1997 г., накануне отъезда Рихтера в Москву, я сказал: "Мы закончили предварительный монтаж и могли бы показать вам фильм". Просмотр мы устроили на квартире Ирины Шостакович. Нас было пятеро: Милена, Нина, сам Рихтер, его большой друг в Париже профессор-психиатр Рене Марто и я. На просмотр ушло два вечера каждый день почти по два часа, потому что тогда фильм длился три с половиной часа. Потом я многое изменил, но структура фильма осталась прежней. Видеозапись продолжалась два года конечно, с перерывами, а монтаж занял 14 месяцев. Монтажные работы шли до февраля следующего года, уже после смерти Рихтера.

Во время просмотра Рихтер молчал. Он сидел на стуле, я на полу, мы постоянно обменивались взглядами. Я замечал в них знаки одобрения. По окончании он произнес только два слова: "Это я". Потом с удивлением добавил: "А где и когда вы все это сняли? Ну, теперь едем в "Мишу"". В его гостиницу мы вернулись довольно поздно, и я оставался с ним до трех утра. В тот день он улетал в Москву. Прощаясь, сказал: "У вас еще очень много работы, а я так хотел бы вам показать мои любимые места в Москве". Я ответил: "У меня уже есть сценарий для последних кадров фильма, которые я хочу снять с вами в Москве. Но теперь приеду с целой киногруппой, и вы увидите всех". Он сказал: "Да, да, конечно. Приезжайте обязательно. Буду вас ждать". Получив полное согласие Рихтера, мы с коллегами определили время и план наших съемок в Москве и на Николиной Горе, на его даче.

Вспоминаю удивительный случай, когда я попросил его уточнить ряд неясных фраз. Я сказал: можно сделать сейчас же, а можно в конце августа. Рихтер ответил: "В августе будет поздно".

Накануне запланированного вылета в Москву мне позвонила Нина и сказала, что Рихтер в больнице. Мне казалось, что он опять затягивает съемки и это уже слишком. 1 августа я позвонил в Москву певице Елене Брылевой, ученице Дорлиак. На вопрос о том, как чувствует себя Рихтер, она ответила, что минуту назад он скончался.

Три года общения с Рихтером стали чрезвычайно важной частью моей жизни. У нас сложились такие отношения, о которых я даже не мечтал. Я поехал в Москву на похороны. Проститься с Рихтером пришла вся столица России.

Записал ВИКТОР ИГНАТОВ

Париж

©   "Русская мысль", Париж,
N 4398, 28 февраля 2002 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ...