Сумерки цивилизации,
или Несколько слов
в защиту авангарда
«Двенадцатая ночь» Кристофа Марталера
Современный французский драматический театр и элитарный, и тот, что адресован широкому массовому зрителю, оказался театром традиционным, довольно далеким от авангардистских опытов предыдущих эпох. Даже спектакли Боба Уилсона, некогда скандально-новаторские, сегодня прочно вошли в театральный истеблишмент. На этом фоне кажутся особенно значительными спектакли «пришельцев». Можно назвать «Амфитриона» Анатолия Васильева в «Комеди франсез» (см. интервью с режиссером и рецензию на спектакль в «РМ» NN 4398 и 4400) или о «Двенадцатой ночи» Кристофа Марталера. В самом конце марта он показал в «Одеоне Театре Европы» свой спектакль поставленный в цюрихском «Шаушпильхаусе».
Марталер европейский режиссер в прямом смысле слова: он родился в Швейцарии, учился в Париже, в знаменитой театральной школе Жака Лекока, а последнее десятилетие, прежде, чем возглавить цюрихский театр, работал в театрах Германии. Его самый знаменитый спектакль этого времени «Убить европейца» (1992), поставленный в берлинском «Фольксбюне», отнюдь не патетически, а шутовски-отстраненно возвещал сумерки европейской цивилизации. «Двенадцатая ночь», показанная в «Одеоне», тоже пьеса сумеречная.
Марталер и его постоянный сценограф Анна Виброк поместили действие комедии на борт корабля с салоном внизу и верхней палубой. Почему бы и нет: в конце концов кораблекрушение, в котором теряют друг друга близнецы Виола и Себастьян, завязка пьесы.
Сцена открывается в приглушенном свете под тихий блюз повсюду расставлены бутылки спиртного, народ спит вповалку, кто где может. Ночь после оргии. «Двенадцатая ночь», последняя из веселых комедий Шекспира, начинается с монолога герцога Орсино:
Любовь питают музыкой, играйте
Щедрей, сверх меры, чтобы, в пресыщенье,
Желание, устав, изнемогло.
Орсино (Андре Юнг) произносит текст в какой-то волшебной меланхолии, так что он накладывается на музыкальную фразу и, расширяясь, постепенно сам становится музыкой хотя в нем не столько лирический порыв, родственный шекспировским сонетам, сколько ощущение тоски, скуки, остановившегося времени. Застывшее время оживает, когда просыпается толстенный сэр Тоби (Йозеф Остердорф) и его честная компания. Именно эксцентричный сэр Тоби, вечно пьяный дядюшка графини Оливии, здесь правит бал, как если бы мир «Двенадцатой ночи» был увиден сквозь призму его вечно хмельного безумия. Как если бы действие пьесы происходило посреди балаганной пирушки его друзей: все персонажи постоянно присутствуют на сцене, а потом кто-то поднимается и выходит вперед, чтобы произнести свою реплику, причем никакой табели о рангах в этом мире не существует, и графиня Оливия в мини-юбчонке девочки-панка спит прямо на диванчике, недалеко от старого моряка, постоянно сидящего за столиком в глубине сцены. Пьяный корабль или корабль дураков, назовите как хотите, плывущий посреди житейского моря, где спасаются от скуки и тоски музыкой и хмельной влагой. Остальное суета. Пьют здесь все, пьют открыто и всласть. Украдкой пьет только дворецкий Мальволио как известно, у Мальволио в шекспировской Иллирии роль жалкая, презрительная. Мальволио же единственный одет в традиционный костюм клерка, застегнутый на все пуговицы. Все остальные одеты по принципу: делайте «что вам угодно», согласно второму шекспировскому названию «Двенадцатой ночи». А вообще-то все восхитительно дурачатся подобно клоунам, скачут с салона на верхнюю палубу подобно гимнастам и умышленно часто падают при выходе, как рыжие в цирке. Нет ни одного поединка на шпагах поединки здесь тоже подобны потасовкам клоунов.
Иллирия у Марталера населена шутами и безумцами с более или менее развитым вкусом к музыке. Марталер и сам музыкант, и его путь в театре начинался с сочинения музыки к спектаклям. Сегодня он сочиняет спектакли, как музыку. Можно сказать, что его актеры по-своему тоже музыканты. Прежде всего, как и у Шекспира, это грустный шут Фесте (Грэм Валентин). Его староанглийские песенки с бурлескным, чисто английским юмором, его соло на трубе, аккомпанирующее сплину герцога Орсино, кажется, вылились из реплики герцога: «Пусть мне споют... ту песню, что вчера, старинную, бесхитростную песню, она мою тоску смягчила больше, чем легкий звон и деланные речи». Староирландские и староанглийские баллады, итальянские и французские народные песенки, современные рок-композиции и отрывки из оперы Малера музыка вносит общий ритм и связь в хаотическую полифонию спектакля, музыкой пытаются преодолеть какофонию жизни.
Ведь если дурачатся все, то веселье получается какое-то невеселое: площадная стихия карнавала соединяется с самой изощренной меланхолией, с безысходной грустью неминуемого конца. Именно этой грустью, а вовсе не ренессансным весельем отмечена нежная Виола-Цезарио (Юдит Энгель). Поэтому в спектакле нет ничего радостного ни в обретении друг друга братом и сестрой, ни в соединении любовных пар. Встреча же и свадьба Оливии и Себастьяна вообще происходят как-то чрезвычайно быстро, походя, словно не заслуживают особого внимания. Марталер, кажется, с подозрением относится к счастливой развязке у Шекспира и ее искусственности противопоставляет свою: в конце все участники спектакля с абсолютно обреченными лицами, скорее как на похоронах, чем на свадьбе, садятся вдоль авансцены лицом к залу. Сидят неподвижно, только губы двигаются, и до нас доносятся искаженные динамиками, как будто умерщвленные голоса так играется вся заключительная сцена финала: «Мой герцог, если вы согласны видеть во мне свою сестру, а не супругу, пусть тот же день венчает два союза...»
Как всякий радикальный эксперимент, «Двенадцатая ночь» Кристофа Марталера явно разделит публику на ярых противников и столь же ярых защитников. Хотя, если судить по отзывам прессы, восторженных почитателей у Марталера в Париже все-таки больше.
времени. Застывшее время оживает, когда просыпается толстенный сэр Тоби (Йозеф Остердорф) и его честная компания. Именно эксцентричный сэр Тоби, вечно пьяный дядюшка графини Оливии, здесь правит бал, как если бы мир «Двенадцатой ночи» был увиден сквозь призму его вечно хмельного безумия. Как если бы действие пьесы происходило посреди балаганной пирушки его друзей: все персонажи постоянно присутствуют на сцене, а потом кто-то поднимается и выходит вперед, чтобы произнести свою реплику, причем никакой табели о рангах в этом мире не существует, и графиня Оливия в мини-юбчонке девочки-панка спит прямо на диванчике, недалеко от старого моряка, постоянно сидящего за столиком в глубине сцены. Пьяный корабль или корабль дураков, назовите как хотите, плывущий посреди житейского моря, где спасаются от скуки и тоски музыкой и хмельной влагой. Остальное суета. Пьют здесь все, пьют открыто и всласть. Украдкой пьет только дворецкий Мальволио как известно, у Мальволио в шекспировской Иллирии роль жалкая, презрительная. Мальволио же единственный одет в традиционный костюм клерка, застегнутый на все пуговицы. Все остальные одеты по принципу: делайте «что вам угодно», согласно второму шекспировскому названию «Двенадцатой ночи». А вообще-то все восхитительно дурачатся подобно клоунам, скачут с салона на верхнюю палубу подобно гимнастам и умышленно часто падают при выходе, как рыжие в цирке. Нет ни одного поединка на шпагах поединки здесь тоже подобны потасовкам клоунов.