Литература сама
становится похожа
на эмиграцию

Новый замысел американского исследователя русской эмиграции профессора Джона Глэда, известного российскому читателю по книге «Беседы в изгнании» (1991), собранию интервью с писателями русского зарубежья, воплотился в книгу-диалог с писателем-эмигрантом третьей волны Борисом Хазановым (Г.М.Файбусовичем). Форма «бесед в изгнании» значительно трансформировалась: «допрос» напоминает не столько интервью, сколько распространенные на Западе сочинения, выстроенные в форме философского диалога. Плюс интеллектуальная садомазохистская сублимация: Джон Глэд надевает мундир следователя КГБ и допрашивает антисоветского писателя. Покрикивает на подследственного. Провоцирует его циничными вопросами и ерническим тоном. Письменное течение мысли, таким образом, все более превращается в звучащий разговор не «памятник эпохи», а актуальный спор, в том числе и с нами, читателями книги. Бинарная оппозиция «следователь подследственный» расширяется до сложных отношений «писатель его читатель (ис)следователь читатель создаваемого текста». Текучая, иногда строго письменная речь Хазанова разбивается подколками Глэда и одновременно выстраивается самоиронией его говорливых вопросов, тем самым не оставляет ожидания «последнего ответа» и обращается к читающему в данный момент «материалы» как к присяжному.

Стремление возвратить прошлое очевидный психологический подтекст книги. Сбежать из непривычного и неактуального настоящего. Не случайно из текстов чаще всего упоминается «В поисках утраченного времени» М.Пруста.

Соответственно трансформируется основная тема «допроса» литература изгнания. Это не просто ретроспективный взгляд на пережившую себя эмиграцию. После падения советского режима, говорит Хазанов, «выяснилось, что эмиграция есть нечто пожизненное и роковое, экзистенциальная категория, клеймо».

По-эмигрантски остраненно взирая на литературный процесс, Хазанов выдает множество неожиданных и резких суждений. Например, о том, что Пушкин едва ли не единственный в русской литературе писатель французского типа (соотносимый с Флобером), что пушкинскую традицию, прикрываясь пушкинским же именем, прикончил Достоевский другой выработанный в России тип гения. И так далее.

Глэд спрашивает Хазанова о его популярности в России (на это Хазанов смотрит здраво, он даже не совсем уверен, можно ли его назвать русским писателем в традиционном понимании), а затем переходит к процессу глобализации, вроде бы снимающему понятие «национальная литература», придуманное в начале XIX века немецкими романтиками. Логика ясна: национальная литература существует совсем недавно, в рамках определенной культурной парадигмы; парадигма меняется, так и «национальные литературы» отомрут, сменятся, по мнению Дж. Глэда, интернациональной.

Здесь Хазанов уверенно возражает. Литература, по его мнению, есть преодоление не только общества и идеологий, но преодоление жизни, ее бытовой трехмерности. Текст сопротивляется времени, язык цивилизации и порожденной ею глобализации. Язык, разделяющий человечество на группы и отделяющий людей друг от друга, придает литературному творчеству глубокую интимность. Поэтому прекращение государственно-общественного финансирования литературы («Трагедия!» восклицает следователь Глэд) Хазанов считает спасением литературы, возвращением к ее истинному назначению быть исповедником и спасителем человеческой души.

Странный, к слову сказать, вывод: исповедовать и спасать должна религия, но уж никак не литература. Все-таки живуч в сознании русского писателя, даже и прожившего на Западе двадцать лет, миф о писателе-пророке.

В финале появляется председатель суда Бенедикт Сарнов. Осуждающий подследственного Хазанова в «местечковой отсталости», которую упрямо «шил» ему следователь Глэд. Итог подведен весьма литературно с игрой и иронией. Именно (осознанная по Хазанову) специфика литературы не позволяет вынести подследственному Хазанову оправдательный приговор.

Остается еще наше мнение, мнение присяжных. Но что мы можем сказать? Как эмиграция в свободный мир обернулась иной стороной несвободы, так, по-видимому, победа новых условий всемирного бытия, от которых СССР до времени был огражден, не принесла удовлетворения ни следователю, ни подследственному. Оказавшись на обочине истории, они чувствуют себя «бывшими» и вздыхают о былом. Однако вопросы, поставленные ими, не могут, кажется, оставить равнодушным: проблемы нового общества, новых условий бытования литературы это вопросы вашего и нашего выживания.

ЕВГЕНИЙ ПОНОМАРЕВ

Санкт-Петербург

©   "Русская мысль", Париж,
N 4411, 30 мая 2002 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:  ...