Любовь и отчаяние

Уже довольно давно не могу читать никакую прозу. Понимаю, что это плохо. То есть фактически получается, что я вообще книжек не читаю, потому что книжками все-таки называются всякие повести, романы, рассказы, а не стихи и не научные же труды...

Книгу Ильницкой я открыл просто из любопытства, потому что знал стихи Ольги, интересовавшие меня по принципу непохожести на собственные, но близкие мерцанием чувства.

Затем я поймал себя на том, что перечитываю отдельные фрагменты, что меня интересует происходящее с женщинами, мужчинами и детьми, которые населяют прозу Ильницкой. И не только интересует, а удивляет. Удивляет женская отвага, небоязнь прямого письма, почти обнаженного. Поначалу вообще трудно понять, как она это делает. Из чего вообще ткется эта ткань, которая охватывает, не отпускает. Будучи наследником русской формальной школы, я прежде всего смотрю, «как сделана "Шинель"». Сама Ольга в кратком предисловии тоже написала: «Я понимаю, что сгущение жизни мое ремесло. Убеждена: пишущий обязан знать, что он делает и как он это делает». Но, конечно, не объясняет. Надо же какую-то работу оставить и критикам. Хотя вот подсказка о «сгущении жизни». Белинский когда-то говорил, и за ним сотни повторили, о типическом. Сгущение, по-моему, лучше.

И вообще я мог бы, конечно, объяснить с карандашом в руках, как это сделано, но странным образом не хочу этого делать. И даже понимаю почему. Потому что эта проза (назову пока так, а потом подыщу что-нибудь получше) совершенно неожиданно захватывает область сердечного и нечленимого.

Например, рассказ «Как она была медведем» уместился в 23 строки. Но для меня он оказался целым романом. Одно только заключительное предложение стоит нескольких глав: «Она выпила столовую ложку (валерьянки. С.Б.) и превратилась в затравленную прошлым женщину, которая так и не прижилась в настоящей жизни».

Таким образом, это не проза вообще, а преодоление отчаяния и непреодолимость отчаяния. Каждый рассказ это новая попытка преодоления: вот-вот выход и снова этого выхода нет. Жизнь как трагедия существования, как неизбывная боль. В книге встречаются и приметы социальной жизни (из советского прошлого, например), но они лишь встречаются, они не определяющие. Главное происходит внутри человека. То, что происходит с ним, помещается где, в какой подкорке? Можно ли управлять этой подкоркой? Ольга Ильницкая иссследует разные варианты. В одних случаях кажется, что можно, но человек гибнет, в других что нельзя, и человек вдруг выживает.

Маяковский в поэме «Про это» оставил одно слово непроизнесенным: «Имя этой теме...». Ну все догадались, конечно, что означает это многоточие: любовь. У Ильницкой имя теме то же. Может быть, именно в этом слове-понятии все и помещается. «Есть любовь или нет, какая большая или маленькая» и т.д.

Вот это очень непонятное и непонятое, несмотря на Фрейда вкупе с Юнгом, чувство ли, состояние ли в книге Ильницкой мерцает, светится, горит, взрывается. Любовь и отчаяние. Такое противостояние и слияние. Этим книга пронизана, как полосой света (один из рассказов так и называется «В полосе света»). Есть и «крупная форма» «Круизный роман» с подзаголовком «история любви и ревности», и «Место мира», с авторским обозначением жанра «короткий роман». И тот и другой, конечно, как романы абсолютно неклассичны. И это неудивительно в конце ХХ века, в котором роман претерпел столько изменений. Впрочем, большей частью в других литературах. Важно, что на сей раз свой вид романной формы предлагает русская писательница. Оба романа тесно связаны, вплоть до того, что авторство первого приписывается героине второго. Тексты близки тематически и событийно. Это вроде бы два разных исполнения одного и того же «жизненного материала». Но автор справедливо предупреждает не искать соответствий с этим самым материалом. «Когда б вы знали...»

В романе «Место мира» Старик (с одной стороны, наставник более юных своих друзей, а с другой равный им по возможности или невозможности преодоления судьбы) говорит своей собеседнице о жизни: «Первую пережила? Напиши. И вторую пережила? Напиши».

Собеседницу зовут Левка, потому что ее знак Лев. Она пишет некое произведение, она выдумывает этих людей, но на самом деле, она ничего не выдумывает, и эти романные герои живут в ней, сталкиваются с ее миром, который здесь же записывается параллельно-перпендикулярно. То есть иррационально, неправильно. Судьба романистки, «испытывающей» на прочность «прекрасную геометрическую фигуру» любовный треугольник, оказывается переплетена с текстом, который она пишет о «других». «Левка сморщилась и отложила ручку. Пожаловалась Водолею, что героиня заболела. Чтобы Левка не мучилась, Водолей посоветовал смотреть не вглубь, а вдаль, не на человека вокруг человека». Но дело в том, что Водолей один из углов треугольника. И он уже стал действующим лицом романа. Его совет, как, впрочем, и советы всех остальных здесь, это способ письма о пережитом. Надо только «следить за скоростями и языком». Ведь писатель постоянно выясняет кто, что и как говорит. И читатель выбирает чью-то сторону. Но в случае с прозой Ольги Ильницкой выбор, мне кажется, невозможен. Мы не можем встать на чью-то сторону, как говорят современные политики, «однозначно». Мир этой прозы не черно-белый, а цветной, радужный, то есть цвета постоянно смещаются, затягиваются друг другом, их не рассечь. А если попытаешься рассоединить, то попросту разрушишь этот мир. Писательница (или ее героиня) где-то говорит, что ее интересует разлом. Но если это так, то в разломе ее, похоже, интересуют цветные кристаллы, которые не так видны на гладкой поверхности. Ее и нас, тех, кто погружается в этот разлом прозы, захватывает мир в своей обнаженности, в неустойчивом равновесии. Мы сами эти кристаллики, в нас постоянно происходит разлом.

Между прочим, я пишу эти заметки, параллельно читая книгу. Вот, когда предыдущую фразу дописал, принялся читать следующее произведение неопределенного жанра «Вспомнить себя, или Прощай эпистолярный жанр!». И там вскоре наткнулся:

«Я всегда, с детства, любила калейдоскоп. Он тревожил меня. Это единственная игрушка, до сих пор вызывающая у меня радость... Два я разобрала сама, один разломал сын. И всякий раз я испытывала странное чувство: как будто не разломали, а починили, вернули к целому...

Это страшное чувство.

Узналось когда разламывается любовь, в разломе видится и знается путь к другому целому... Через разлом только и возможный.

Может быть, на свете горя нет? А есть непонимание?»

Ольга Ильницкая безусловно обладает даром «сгущения жизни». Вероятно, это дар поэтический. Ее проза это преображенная поэзия. Такие преображения необходимы, ибо подключаются иные энергии.

Я начал эти заметки с признания, что вообще не читаю прозу. Но сейчас вспомнил, что это не так или не совсем так. Оказывается, читаю и прочел довольно много! Просто, видимо, настолько не задело, не совпало и т.д., как бы даже и не читал. Это абсолютно не в укор прозаикам. Не могут же они всех потенциальных читателей принять в расчет!

Ольга Ильницкая, может быть, тоже разбирала калейдоскоп из собственного интереса.

Но странным образом эти стеклышки брызнули вблизи от моего взгляда, и, пока они летели, в них успело преломиться множество лучей, и я успел прочесть в этой вольной игре то, о чем попытался здесь рассказать.

СЕРГЕЙ БИРЮКОВ

Халле (Германия)

©   "Русская мысль", Париж,
N 4415, 27 июня 2002 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:  ...