...
|
ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ГИНЗБУРГА |
Очень хочется сказать то же самое, что Арине по телефону, когда узнала: «Ну, что слова говорить!..» Потому что какие слова найти или выдумать заново, если смерть молчание?
Но если честно, то это ведь тоже слова...
Я впервые увидела Алика Гинзбурга в Париже, когда его выслали (скрипя и ненавидя) на свободу. Он поразил меня своей крайней юностью. Точнее сказать: он меня напугал своей крайней юностью.
Уж очень легко он распахивался навстречу, уж очень быстро входил в диалог, уж очень безоглядно вносил лептой не только слово, интонацию и взгляд, но и сразу же! что-то от потаенного себя, от основного себя, и эта готовность заплатить собой в не столько уж и эпохальном разговоре, казалось, делала его хрупким и совершенно беззащитным. В нем было детское в смысле исключающее морщины, но без детской жестокости. И без грана корысти.
И тогда, естественно, возникает вопрос: а девять лет лагерей это как же? А «великое противостояние» это как? А не сломался он как? Хрупкий этот, беззащитный? По-дурному бескорыстный?
Потом я обнаружила в нем и другое: изрядную долю ехидства и насмешливой иронии, доверчивость не такую уж хрустальную, весьма далекую от книжки с картинками; а главное, где-то на дне нерастворимое морозоустойчивое упорство.
Мы вели жизнь параллельную, редко виделись в особенности после того, как я переехала в деревуху, которой не достать никаким автобусом. Болтали по телефону тоже, как говорится, не каждый день по мере поступления событий (или не-событий) о разном, теперь уже и не вспомнить, о неважном или о серьезном... ну вот о лекциях, например, которые я приглашала его читать в Сахаровском университете.
Алик, по идее, должен был быть неплохим актером лекции он читал отлично. Легко, свободно, никогда не теряя нити, не мучаясь фразой просто, как в бытовом разговоре, но при этом в болтовню не впадал, изначальной мысли своей никогда не забывал, не терял и не подменял пустыми фиоритурами.
И темы у него были такие, где вроде уже ничего нового и не скажешь, все давно сказано, и тысячу раз повторено, и даже издано по большей части: о демократическом движении, о лагерях, о советской, а потом российской прессе, радио и телевидении, о бывших диссидентах в структурах власти, о новых политиках... Но в его устах все звучало неожиданно, все возникало нет, все оживало иначе, чем ты раньше думал, все как-то сразу поворачивалось другой стороной.
И журналистом он был таким же: въедливым и горячечным, но старавшимся окорачивать себя уздой изложения, предметом его, который держал он крепко и до конца. Такое уж имя было у него Журналист, и он не очень любил, когда его представляли как диссидента; и слова-то этого он не любил, и говорил: «Диссидент это не профессия». Он пошлости боялся, Алик...
Честное даю вам слово, я не потому это говорю, что его не стало вот только что, всего считанные часы назад. Хотя не случись... ничего бы я не сказала.
Я не хочу прощаться с тобой, Алик. Не хочу, и все. Чем глупостями заниматься, давай лучше выпьем за успех нашего безнадежного дела.
ВИОЛЕТТА ИВЕРНИ
Гамбе (Франция)
© "Русская мысль", Париж,
N 4419, 25 июля 2002 г.
|
... |
|
|
|
|