Поработал немного и хватит, пора и честь знать. Надо отдохнуть, пройтись, отдышаться от паров ацетона, навестить знакомых. Вечером будет некогда, вечером надо входить «в человеческое самосознание», как любили говорить в зоне.|
ЛИТЕРАТУРА, МЕМУАРЫ |
Поработал немного и хватит, пора и честь знать. Надо отдохнуть, пройтись, отдышаться от паров ацетона, навестить знакомых. Вечером будет некогда, вечером надо входить «в человеческое самосознание», как любили говорить в зоне.
В раскройном цехе много не поговоришь, там с механизмами работают, там надо ждать общего перекура.
Где «соломку» клеют на панели радиолы «Сириус», там тоже разве парой слов перекинуться можно, там все упорно работают, потому как выгодная эта работа, наклеивание «соломки», всегда можно заработать чистыми рублей 20-30.
Вот ремонтное отделение. Захожу: знакомый еще с Озерлага литовец ремонтирует стол, что-то клеит столярным клеем. У окна стоит Валентин Соколов. Подошел к нему:
Что там увидел интересного?
Нет, больше не люблю ее... больше не люблю... пусть знает, и Валентин отскочил от окна, склонился над своим столом и принялся мазать клеем какую-то деталь.
Я заглянул в окно: по зоне шла Зойка, молодая женщина из планового отдела, любовь всего дубравлаговского лагеря N 7. Из Валентинова угла слышалось:
...пусть знает... Валентин гордый... не буду даже смотреть на нее.
И тут же подскочил к окну и глухо заговорил:
Еще хотел писать стихи... сама просила... передали мне... всё!... никогда!.. Я поэт... а она думала... но Валентин Зэка гордый... он один...
И вновь отскочил от окна и кинулся к своему верстаку, начал что-то строгать. Неслось отрывистое:
...думала, я побегу за ней... ждать буду за каждым углом, как некоторые... пусть передадут ей: Валентин гордый... Валентин поэт... а не... страдатель, как некоторые... Я уже не люблю ее... и смотреть даже не могу на нее...
Вскочил, сбросил какую-то деталь со стола, бросил кисть с клеем, затих. Я ушел, не надо мешать человеку...
После обеда я возобновил обход. Толкнул дверь в ремонтную. Валентин вздрогнул и успел спрятать блокнот в карман. Он сидел на полу, в углу за дверью. Там ему было удобнее: не сразу надзиратель увидит Валентина, всегда можно успеть убрать с глаз долой заветное. Валентин бросил мне:
А, это ты, Сосна, черт, а я уж думал, что надзиратель, и тут же достал блокнот и ушел в себя, ища потерянную нить вдохновения.
Вдосталь наговорившись с литовцем, я подошел к Валентину:
Что хоть пишешь-то?
Ох, как вы, лошади, мне надоели! Всю душу вымотали... то сам зачти, то дай почитать.
Я молчал. Тут надо молчать. Валентин сразу же и отошел.
Не дают работать... не дают одному побыть: то надзиратели ходят, то друзья, черт бы всех вас побрал. Напал на меня цикл один, не могу отвязаться, уже спокойно говорил поэт, листая блокнот. Такие вот строчки лезут: «Покойника покачивать двумя морями глаз...»; «Мертвый мертвому дарит головы арбуз...». Или еще: «Как в гробу, глаза лежат, черные, на бледном лбу»; «Где шары катались в лузах, головы казненных». Ничего не могу поделать, надо выписать весь этот черный цикл... Уже 12 штук сделал, наверное, догоню до 18-ти... чувствую, что кончается эта чернота... по наброскам... чувствую... что кончается...
И уткнулся в свой блокнот, забыл меня и весь белый свет. Сидел он оцепенело минуты две, отрешенно смотря в пол, вдруг встрепенулся и начал быстро писать в блокноте. Я тихо вышел не надо мешать поэту.
Покойника покачивать
Двумя морями глаз.
Мюнхен
© "Русская мысль", Париж,
N 4421, 5 сентября 2002 г.
... |
|
|
|
|