Ольга Седакова. Стихи.
М., «ЭнЭфКью-ТуПринт», 2001.
Ольга Седакова. Проза.
М., «ЭмЭфКью-ТуПринт», 2001.
Ольга Седакова, известная русская поэтесса, эссеист, переводчик, лауреат многих литературных премий (в том числе ватиканской премии им. Владимира Соловьева «Христианские корни Европы»), начала сочинять стихи с четырех лет и даже до того по ее свидетельству, «сколько себя помнит». Ритм был для нее понятием врожденным, предшествующим смыслу, как русло реке. Это парадоксально, но для поэзии, как и для судьбы, верно: она прокладывает себе путь в берегах, текущих согласно с нею.
«В поэзии я люблю роковое. Например:
Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно, синея, стелется широко,
Через его неведомые воды
Плывет рыбак...
Потому ли, что это уже небо, а не озеро; потому ли, что всего этого на свете нет и быть не может и, тем не менее, только оно и есть; одним словом неизвестно почему, от этих стихов в детстве мне хотелось что-нибудь разбить, хотя бы ближайшую посуду: я видела, как с этим сине-зеленым пейзажем Неведомого на нас, как хищная птица, может, как орел к Ганимеду, спускается судьба "Софокла уже, не Шекспира" (как совсем по другому поводу сказала Ахматова). Роковыми мне кажутся вполне воплощенные стихи».
Эта убежденность в судьбоносности стихотворения (более того, любого текста культуры), в том, что за ним, как и за судьбой человека, стоит сила, которая выбирает его по созвучию себе, свидетельство религиозности, нового понимания той вечной связи, о которой любая вера только и говорит.
Ольга Седакова (на снимке) родилась 26 декабря 1949 г. в Москве, в семье военного. Окончив школу, в 1967 г. поступила на филологический факультет МГУ. В то время там можно было услышать Аверинцева, читавшего византийскую эстетику, Пятигорского историю индийской мысли, Мамардашвили философию ХХ века. Именно услышать: преподавание они вели на «птичьих правах» не с кафедры, а в атмосфере кружка. Ольге Александровне повезло, потому что уже вскоре, в начале 70-х, живые и творческие силы были вытеснены с филологического факультета.
Выбор филологии как предмета изучения был в высшей степени не случаен для поэтессы, за ним стоит не только «литературная» любовь к слову, но и внимание к нему как к живой энергии. Слово для Ольги Седаковой магический жест предмета или существа, имя.
Такому отношению к слову поэтесса отчасти обязана своей бабушке, с которой и в детстве, и позже, в зрелом возрасте, была особенно близка. Глубоко верующая, человек «с монастырской духовной культурой», она была еще и тем, кто умеет любое обыденное явление назвать, превратить в сказку одухотворить.
«Вот бабушка перебирает крупу в саду на столе и грозит ветру, который все у нее сдувает. У, безрукий! Почему безрукий? Летит лбом, не глядя».
Позже эта любовь к слову стала буквальным пониманием строк, с которых начинается Евангелие от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
В интервью «РМ» (N4224) Ольга Седакова говорит, что она «мечтала быть палеографом просто описывать почерки, чернила...». Думаю, любовь к слову, вплоть до его мельчайших черт, запечатленных почерком той или иной культуры, того или иного человека, высказана в этом желании с предельной отчетливостью.
Советские литературные круги того времени видели в Седаковой отщепенца:
«Сколько же мне раз говорили: "Вы что, не у нас росли?"... Ведь не публиковались не только мои стихи и проза, но и лучшие переводы (поскольку это были переводы "не тех" авторов к "не тем" принадлежал, например, П.Клодель или сделаны были не так, как положено), и филологические работы (кроме самых специальных и маргинальных для меня, по этнолингвистике), и критика».
Филология в это время была для Ольги Седаковой Касталией, в которой только и можно было спастись от пошлости официальной культуры, сберечь живое слово в себе. Общаясь со столь выдающимися представителями «кастальского» круга, как Сергей Аверинцев или Юрий Лотман, она училась относиться к своему творчеству как к таинству. Безответственность богемы по отношению к сказанному, вседозволенность «гениальности» ей абсолютно чужды.
Там же, в «кастальском» кругу, на конференции в Тарту в феврале 1974 г., состоялся дебют Ольги Седаковой как поэтессы:
«Среди рабочей недели, в день рождения Пастернака и день гибели Пушкина, был устроен вечер у камина. Лотман очаровательно рассказывал об истории карточных игр (в связи с "Пиковой дамой"), пили вино. И вдруг Н.И.Толстой, мой университетский учитель, сказал мне: "Я посоветовал Ю.М. попросить вас прочесть стихи (Толстой один из всех там знал об их существовании). Вы не отказывайтесь". Это и был мой дебют. Наверное, никогда после мне не было так страшно читать вслух. Мои кумиры, мои учителя, умнейшие люди России перед ними я должна была это делать!.. Мнение каждого из них мне было дороже отзывов всего Союза писателей».
Первая книга Ольги Седаковой «Врата. Окна. Арки», как и следовало ожидать, вышла за границей в 1986 г. в Париже, в издательстве ИМКА-Пресс. За ней последовали и другие зарубежные издания. В России до двухтомника вышли всего две книги Седаковой, и последняя из них датируется 1994 годом, при тираже в 3000 экземпляров уже давно став библиографической редкостью. Так что двухтомник долгожданный подарок всем ценителям ее творчества.
С голоса стихотворение воспринимать труднее, чем с листа: меньше можно вложить своего содержания, труднее пережить стихи независимо от поэта как отклик поэзии на себя. Но голос поэта ключ. В нем смысловая насыщенность поэтической речи, которая непосредственно исходит из ритма.
Ольга Седакова поэт, сознательно живущий в тишине. Стихи она читает как вода льется: не звонкая вода лесного ручья и не громкая водопада или бурной реки, но такая, что бывает в озере. Прозрачная, всей глубиной отражающая высоту, тихая вода зеркала. Или фонтана дерева, бесшумно погруженного в свой круговорот. Вода такая зачаровывает, окунает в себя уже одним ритмом своего звучания.
«И когда плавающее и необъятное, слабое и огромное, как облако цветочной пыли, явление вдруг складывает крылья, вроде бабочки, и садится, становясь, например, "сундуком" или "зимой", и оставляет за собой возможность раскрыть совсем другие крылья, чем только что сложило, и улететь и назваться иначе или вообще никак этот момент вызывает восторг, какого уже никогда не доставит торжество добра над злом, скажем. Это исключительно познавательная этика, если только за "познанием" мы сохраним значение приобщения к какому-то единственному, животворящему, чудесному смыслу; к тому же с условием, что приобщение это спускается сверху, а не добывается силой», пишет Ольга Седакова о «предмете» поэзии любимых ею Хлебникова, Рильке и Пастернака. Это можно отнести и к ней самой.
Ключевое понятие в ее отношениях с миром метаморфоза, благодаря которой все здешнее смещается в потустороннее, при этом мир явлен «той» и «этой» стороне общего истока. Эта «пластичность» мира, податливость на изменения, то многообразие, с которым исток проявляет себя в нем, роднит его с водой, извечным символом не только мира, но и всякого превращения.
Вода присутствует как постоянная тема почти во всех стихах Седаковой. Она глубина, источник всяких метаморфоз, жизнь, погруженная в созерцание, зеркало. Но зеркало знак не замкнутого пространства, а, напротив, разомкнутого, такого, в которое человек и мир на определенном уровне включены всем своим существом.
Я тоже из тех, кому больше не надо,
и буду стоять, пропадая из глаз,
стеклянной террасой из темного сада
любуясь, как дождь, обливающий нас,
как полная сердца живая ограда
у стекол, пока еще свет не погас.
Ограда прощания и поминанья,
целебная ткань, облепившая знанье,
и кто-то кивает, к окну подойдя,
лицу сновиденья, смущенья, дождя.
С водой, глядящею сквозь лица и вещи в глубину, Седакову роднит еще и свойство делать прозрачной изнутри любую форму. Вливаться во все и превращать камень в стеклянный сосуд явностью своего присутствия:
С нежностью и глубиной
ибо только нежность глубока,
только глубина обладает нежностью
в тысяче лиц я узнаю,
кто ее видел, на кого поглядела
из каменных вещей, как из стеклянных,
нежная глубина и глубокая нежность.
Глубина точит форму изнутри, она «нежная». Все, что приходит извне, напор, насилие, то, что заставляет сердце закрыться. «Глубокую нежность» испытывает человек, став «стеклянным», открытым водной бездне в себе, прозрачным для мира другого всплеска бездны. Глубина то, что позволяет раскрыться внутреннему пространству вовне и видеть других, в ком глубина со всей присущей ей нежностью свершила ту же работу.
О Господи, Господи, тело мое
давно уже стало подобием щели,
в которую смотрят на дело свое
те силы, какие меня разглядели
Глубина, как и вода, просвечена улыбкой. Исток смотрит из нее сквозь поверхность, сквозь вещество, даруя ему преображение. Глубина щедра на свою и чужую прозрачность. Она непрестанно присутствует в вещах и существах, чтобы дать им улыбнуться улыбкой, излучающейся из нее.
Не только беда и жалость сердцу моему узда,
Но то, что улыбалась чудесная вода.
Улыбнуться и почувствовать свое единство с водой, свою целостность глубину улыбки.
...дух говорит, как клады из волны,
изъеденные солью глубины.
Как и в процессе создания иконописного сюжета, когда краски наносятся послойно, каждая предыдущая тема, метафора у Седаковой «подкрашивает» следующую. Целостный образ возникает как то, что проходит сквозь многоцветие спектра речи и многообразность мира.
Всем стихам Седаковой присуща ритмическая глубина, находясь в которой, чувствуешь свою «вдунутость» в сердце Безначального обратная иконная перспектива.
Вода у нее, как фаворский, иконный свет, не заслоняет лиц и предметов, но сквозь них лучится, изливается нежностью материнской и отцовской ласки истока.
Пруд говорит:
были бы у меня руки и голос,
как бы я любил тебя, как лелеял.
Люди, знаешь, жадны и всегда болеют
и рвут чужую одежду
себе на повязки.
Мне же ничего не нужно:
ведь нежность это выздоровленье.
Положил бы я тебе руки на колени,
как комнатная зверушка,
и спускался сверху
голосом как небо.
Собственно говоря, все стихотворение прямая речь, монолог воды-зеркала, при
полной стушеванности того, к кому он обращен. Его как бы нет, он настолько слух и взор, что вода может быть услышана.
В этом стихотворении поэтесса отвечает на вопрос, как можно увидеть, услышать воду, не бурную или спокойную стихию, но тихую, вблизи, не замутясь, не увлекаясь своим в ней отражением: только созерцая, став водой (той самой, что «глубокая нежность»), открывшись воде.
В вышеупомянутом интервью «РМ» Ольга Седакова говорит об игре, определяя ее как «особое, бесцельное и беззаботное состояние», присутствующее и в «изложениях самых мрачных тем», как дар «легкого сердца», необходимый поэту. Наконец радость, вдохновлявшая псалмопевца Давида.
...А свет играет, как дети
малые дети и ручные звери.
Другой аспект игры любовь Ольги Седаковой к стилизации. Свидетельство этому и ее «Китайское путешествие» (1986), и такие ее циклы, как средневековые «Тристан и Изольда» (1978-1982) или античные «Стелы и надписи» (1985).
Ритм для Седаковой то, к чему сводится как вся культура целиком, так и те или иные временные ее формы. Их включенность в единый ритм бытия (поток) соки, питающие индивидуальное творчество того или иного поэта. Отказ от них равносилен выпадению из общего звучания культуры, выходу из хора, потере чаши.
Окрашивая в разные ритмико-временные тона свои стихи, она выявляет архетипичность отдельной судьбы, ее глубинную значимость. Так «звучит», например, один из ее «античных» образов:
Отвернувшись,
в широком большом покрывале
стоит она. Кажется, тополь
рядом с ней.
Это кажется. Тополя нет.
Да она бы сама охотно в него превратилась
по примеру преданья
лишь бы не слушать:
Что ты там видишь?
Что я вижу, безумные люди?
Я вижу открытое море. Легко догадаться.
Море и все. Или этого мало,
чтобы мне вечно скорбеть, а вам досаждать
любопытством?
Изображенная здесь «женская фигура» (так называется стихотворение) кора. В ее образе воплощена и вся любовь Греции к своему дому, к своей ойкумене полноте бытия, и противовес ей: страх бесплотности, смерти, разлуки потери этой осязаемой на ощупь божественной полноты жизни. Наконец, в нем отражена и индивидуальная судьба трагедия ранней (так кажется) смерти, печаль обо всем покинутом, невозвратимость ушедшего. Вспоминается картина Беклина, на которой Данте плывет в ладье Харона к темным кипарисам мира теней.
Вместе с тем образ выходит как за пределы древнегреческого ощущения, так и за «пределы» беклиновской темы смерти. Он античное ее понимание, ставшее ритмом в культуре, темой многочисленных индивидуальных вариаций.
В первом, «поэтическом» томе двухтомника кроме стихов представлены и переводы Ольги Седаковой, в том числе из Рильке, Элиота, Клоделя, Эмили Дикинсон, св. Франциска Ассизского, Данте...
В цикле «Тристан и Изольда» (1978-1982), тоже включенном в эту книгу, есть такие строки:
Темны твои рассказы,
но вспыхивают вдруг,
как тысяча цветных камней
на тысяче гибких рук,
и видишь: никого вокруг,
и только свет вокруг.
Это «никого вокруг» и «только свет вокруг» судьба поэта, истинное его предназначение. Предназначение быть чашей голосом истока, голосом поющей и играющей воды.
Ольга Седакова (на снимке) родилась 26 декабря 1949 г. в Москве, в семье военного. Окончив школу, в 1967 г. поступила на филологический факультет МГУ. В то время там можно было услышать Аверинцева, читавшего византийскую эстетику, Пятигорского историю индийской мысли, Мамардашвили философию ХХ века. Именно услышать: преподавание они вели на «птичьих правах» не с кафедры, а в атмосфере кружка. Ольге Александровне повезло, потому что уже вскоре, в начале 70-х, живые и творческие силы были вытеснены с филологического факультета.