ЛИТЕРАТУРА, МЕМУАРЫ

 

Дмитрий Бизюкин

КОНЕЦ ПОГОССКОГО

Глава из воспоминаний «Перевернутые страницы»

А.Б.


Река Синяя течет длинными извивами в широкой пойме, покрытой заливными лугами. Неглубокая, окаймленная во многих местах ивняком и шеренгами высокой ольхи, она была сплавной в ранее весеннее время сразу после половодья, а летом доступна только челнокам и мелким гребным лодочкам, да и те в засушливую пору застревали на мелких, покрытых водорослями и усеянных крупными валунами бродах.

На вершинах двух смежных меандров реки, на противоположных ее берегах, на расстоянии двух верст друг от друга были расположены две помещичьи усадьбы. Одна, «мыза Румянцева Олисово тож», принадлежала моему отцу, отставному поручику кавалергардского полка Дмитрию Николаевичу Ташлыкову, другая, «Громово», сыну купца, члену уездной земской управы Николаю Семеновичу Погосскому.

Наша усадьба стояла на крутом обрыве над изгибом реки, подходившей здесь к самому краю поймы. Берег подмывался в половодье рекой, которая однажды смыла с обрыва один из столетних дубов, окаймлявших край обрыва, густо заросшего акацией, сиренью, жимолостью и другим кустарником. Подмыв угрожал и самому барскому дому двухэтажному, деревянному, построенному отцом на месте старого одноэтажного прадедовского дома в 70-х годах, когда отец, женившись и выйдя в отставку, поселился в деревне и стал служить сначала мировым судьей, а затем земским начальником. Отец женился на бедной девушке, дочери петербургского художника-грека, женился против воли своего отца и родственников. Он не мог получить разрешения на женитьбу и от командира полка и вынужден был выйти в отставку. Но это не испугало ни его, ни его молодую жену они оба были настроены в духе либерального дворянства 60-х годов, хотели «служить народу» и, с радостью уехав в деревню, примкнули в уезде к молодой группе дворян, боровшихся с еще сильной партией помещиков-крепостников. Мать с энтузиазмом молодости и южного характера отдалась этим идеям она даже остригла свои красивые, густые каштановые волосы и стала курить, подражая «передовым» женщинам того времени. В Олисове рядом со старым садом был отведен участок земли для земского медицинского пункта, на котором построили больницу и приемный покой. Отец построил в соседнем погосте в двух верстах от Олисова двухэтажную земскую школу, а в самом Олисове организовал крестьянское ссудосберегательное товарищество. Одновременно он с увлечением принялся и за свое собственное хозяйство и вначале очень успешно его усовершенствовал. Он построил водяную турбинную мельницу на Синей, дававшую хороший доход, развел большой фруктовый сад, сдал в аренду крестьянам ряд пустошей и прикупил несколько пограничных с его владениями участков земли, округлив свое поместье до 2000 десятин. Но с годами завелась и выросла большая семья, дети стали требовать больших расходов, их надо было учить в Петербурге, где они жили с бабушкой и дедушкой родителями матери. Нужно было поддерживать этих стариков, так как дедушка ничего не зарабатывал своей живописью. Денежные дела стали расшатываться, появились долги, особенно увеличившиеся после неудачи с затеей отца устроить при мельнице шерстопрядильную фабрику. Охладел с годами и былой либерализм. Благодушная идеализация крестьян, с которой пришли отец с матерью в деревню, рассеялась при более близком соприкосновении с действительными мужиками, с их чаяниями, с их психологией, с их глубокой темнотой и враждебностью, с которыми тщетно боролись либеральные бары.

Насажденные в именьях земские больницы и школы оказались центрами более доходчивой до крестьян революционной пропаганды. Земские врачи и учителя, в большинстве революционная молодежь из разночинцев, успешно вели эту пропаганду и подготовляли сознание крестьян к 1905 году.

И подраставшая ташлыковская молодежь сознавала это лучше своих родителей. Все дети, особенно младшие, в первое десятилетие нового века уже не разделяли их либеральных иллюзий. Они совсем не стремились участвовать в «общем служении народу», увлекаясь индивидуальными интересами науки и искусства. Они любили родное Олисово, но мало интересовались сельским хозяйством, готовя себя к разным городским карьерам инженеров, художников, чиновников. С местной деревенской интеллигенцией они не знались. Далеки были и от крестьян, зная только тех, кто был товарищами детства, детей арендаторов и дворни. Семья Ташлыковых жила дружной интеллектуальной, но изолированной от окружающей деревенской среды жизнью, сознавая приближение революции, но гоня из мыслей ее призрак и в то же время страшась его.

Другой мир был в Громове. Хозяин Громова Николай Семенович Погосский был сыном богатого местного купца, отец которого из бедных крестьян сделался крупным льноторговцем и землевладельцем, скупившим ряд имений мелких помещиков, оскудевших после освобождения крестьян.

Об источниках его состояния ходили нехорошие слухи. Говорили, что дед Николая Семеновича убил и ограбил богатого гуртовщика, приехавшего покупать скот и остановившегося в его избе. Труп гуртовщика старик с сыновьями будто бы свезли в широко раскинувшееся за деревней Глинкинское моховое болото и похоронили его там под торфяной корой в иловатой трясине.

Так это было или нет, но отец Николая Семеновича Семен Петрович умело распорядился доставшимися от отца деньгами. Он был крепкий, умный и остроумный человек, умевший подчас добродушно пошутить, но безжалостный в деловых сделках. Его любили и охотно принимали у себя местные помещики, когда он заезжал к ним по делам. Бывал он нередко и у Ташлыковых. Его шутки и приговорочки часто повторяли, смеясь, мои мать и отец, и рассказы о нем запомнились мне на всю жизнь. Он был малограмотен, и это его очень мучило. Он непременно хотел дать своим детям образование. У него было два сына, Николай и Семен, которых он отдал в гимназию во Пскове. Но кончить гимназию удалось только Николаю Семеновичу. Его брат с трудом добрался до 4-го класса и, бросив учение, остался жить у отца типичным купеческим саврасом-неучем. Не вышло из него и дельного купца рано он начал загуливать и пьянствовать, после смерти отца стал продавать полученные в наследство земли и кончил почти полным разорением.

Николай Семенович же радовал отцовское сердце: он успешно окончил гимназию и поступил в Петербургский университет на юридический факультет и хотя и не кончил его, рано женившись и занявшись после отца сельским хозяйством, но все же был вполне интеллигентным человеком.

В университете он завел знакомство с революционными кругами студенчества и приехал в деревню с еще более либеральными идеями, чем молодые Ташлыковы. Он поселился в отведенном ему отцом Громове, бывшем имении почтенной старушки м-м Медер, приятельницы поэтессы Каролины Павловой, гостившей часто в Громове. Маленький домишко мелкопоместной помещицы, окруженный вековыми липами с маленьким цветником у крыльца, не удовлетворял Николая Семеновича. Ему хотелось иметь более импозантное обиталище. Идеалом ему представлялся дом в соседнем имении, тоже либерального земца и земского начальника, барона Ю.Розена, большое двухэтажное каменное здание с красивой колоннадой и бельведером, построенное чуть ли не по чертежам самого Тома де Томона, с красивым английским садом, спускающимся террасами по склону горы к большому, заросшему болотными растениями пруду.

Громово тоже стояло на вершине холма, полого спускавшегося к пойме реки Синей, но река отходила здесь далеко от края поймы. Погосский построил с помощью какого-то уездного архитектора на вершине холма новый, большой, но довольно уродливый дом с каменным нижним этажом, где располагались кухня и комнаты прислуги, и деревянным верхним с парадными господскими комнатами. Колоннады, правда, у дома не было, но он увенчивался, как в Гораях, бельведером, который соседи-помещики называли бородавкой, так как он как-то никчемно торчал над крышей. Николай Семенович развел большой сад с березовыми аллеями, спускавшимися, как в Гораях, по склону холма к вырытому внизу небольшому пруду.

В этом своем замке он поселился с молодой женой Юлией Яковлевной, которую нашел в Петербурге. Она была шведка и служила бонной в богатых домах. У нее было среднее образование, был вкус, и она довольно уютно устроила внутренность громовского дома. Она была высокой блондинкой с большими красивыми голубыми глазами и светлыми северными волосами. Она очень любила мужа, гордилась им и старалась по мере сил помогать ему в работе. Николай Семенович усиленно стал помогать соседним крестьянам, давал им ссуды без процентов, часто даже без векселей, помогал семенами. Большая часть его состояния ушла на эту благотворительность, которую он считал своего рода долгом по отношению к ограбленным его родителем мужикам.

Приехав в деревню, занятый земскими делами и другой общественной работой, а также воспитанием детей у него родились мальчик и девочка, он хорошо и весело жил, сначала поддерживаемый любящей красивой женой, любимый за доброту соседями и, как ему казалось, мужиками. Он мало поддерживал связь с братом и дядей, не сочувствовавшими его идеям и деятельности и далеко отставшими от него в образовании и культурных интересах. С Ташлыковыми, своими ближайшими соседями по имению, Погосский тоже не знался. Отчасти это происходило от чуждого Погосским дворянского духа, которым были проникнуты, несмотря на свой либерализм, Ташлыковы, особенно младшее их поколение, отчасти из-за дамских счетов: жена Погосского, приехав в Громово, не нанесла визита Ташлыковым и этим сделала невозможным знакомство двух семей.

Но Погосские поддерживали знакомство с либеральным семейством помещика барона Розена, более демократичным, чем Ташлыковы, и даже охотно подчинялись влиянию энергичной и властной баронессы, жены владельца Гораев, бывшей фельдшерицы, очень радикальной, что не мешало ей быть хорошей и «кулаковатой» хозяйкой. Местные земские врачи и учителя также были частыми гостями у Погосских.

В летнюю пору, а иногда и на святки в Громово наезжали знакомые курсистки и студенты из Петербурга. Молодежь веселилась, гуляла, каталась летом на лодках по реке Синей. Любили, проезжая мимо ташлыковского дома в ночную пору на лодках, петь студенческие революционные песни, залихватски подхватывать слова: «Покидаем бар всех в воду», что забавляло ташлыковскую молодежь, слушавшую их в саду над рекой.

Отчужденность двух семейств прекратилась благодаря одному новому персонажу, появившемуся в ташлыковской семье и нашедшему путь к их сближению. Это был учитель Владимир Николаевич Грицкевич, которого пригласили, чтобы готовить меня в гимназию. Он был неокончивший студент-естественник петербургского университета. Низкого роста, с большой головой и густой русой шевелюрой, с маленькой козлиной бородкой, большими гнилыми зубами, пожелтевшими от постоянного курения, с маленькими живыми голубыми глазками, он не блистал красотой, но был умен, энергичен и весел. Он был белорус, говорил с сильным белорусским акцентом, и мы его прозвали «Всетака», потому что он часто употреблял и так произносил это слово.

Маленький «Всетака» рано женился на курсистке Бестужевских курсов, у них пошли дети, и обоим пришлось бросить высшую школу, чтобы зарабатывать себе на хлеб уроками. Бабушка где-то в Петербурге встретила его и пригласила репетитором к моим старшим братьям и сестрам, учившимся зимой в Петербурге. Обнаруженный им педагогический талант побудил бабушку предложить его затем учителем ко мне. Таким образом он попал осенью 1894 г. к нам в Олисово.

Он был в ту пору революционно настроенным народником, что, впрочем, не помешало ему впоследствии, подобно многим другим, сдав государственные экзамены и став чиновником министерства народного просвещения, забыть увлечения молодости и стать исправным службистом.

Приехав в Олисово, «Всетака» быстро завел знакомство с земскими врачами, фельдшерицами, учителями и попал в компанию Погосских. Увидев у них детей, Нюту 9 лет и восьмилетнего Сережу, не имевших компании сверстников, «Всетака» энергично повел кампанию у моих родителей и у родителей детей Погосских за устройство знакомства. В Олисове из младших Ташлыковых жили тогда я, которому было 9 лет, и две моих сестры, Вера 7 и Таня 5 лет. Его хлопоты увенчались успехом, и первый визит к Погосским был нанесен мною и «Всетакой», торжественно отвезенными в ясный октябрьский день на нашей тройке в Громово.

Я помню, что мы очень весело играли там в разные игры, ужинали и я вернулся домой в полном восторге от своих новых знакомых. Нюта, рослая, полная, белокурая девочка, мне так понравилась, что я даже стал мечтать, что она выйдет за меня замуж. Это был первый детский роман в моей жизни.

На мой визит последовал ответный Сережи и Нюты, и у нас завелась большая дружба. Но наши мамы продолжали взаимный бойкот. На Рождестве мы побывали друг у друга на елках. Но особенно весело и дружно нам жилось летом. В нашем старом олисовском саду было хорошо играть в индейцев. Летом наша компания пополнилась детьми отцовского письмоводителя, кучера и крестьян-арендаторов. Делясь на индейцев, вождем которых был всегда Сережа Погосский, и сражавшихся с ними «драгун», которыми командовал всегда я, мы устраивали засады, погони и битвы с деревянными мечами, носясь по кустам и аллеям старого сада.

В следующую зиму «Всетаки» уже не было у нас, так как я поступил в гимназию и уехал на зиму в Петербург, но дружба наша с детьми Погосскими продолжалась, и мы часто встречались на святках, на Святой неделе, когда я приезжал на каникулы в Олисово, и особенно летом.

Мы весело играли и не замечали, как над громовским домом собирались большие тучи.

Постоянную озабоченность Николая Семеновича, часто заплаканные глаза и обеспокоенное какой-то неизвестной нам тревогой красивое лицо Юлии Яковлевны мы, дети, замечали, но не понимали серьезности этих признаков и не тревожились ими.

А между тем Николай Семенович переживал тяжелый кризис. Он убеждался в тщетности своих попыток «служить народу», в том, что он, несмотря на то, что отдавал все свои силы и свое состояние в стремлении помочь мужикам в их тяжелой доле, не встречал у них искреннего понимания и благодарности. Розданные ссуды почти никто не возвращал. И, несмотря на льстивые уверения в любви при просьбах о помощи, до него доходили враждебные и насмешливые отзывы мужиков за глаза. Он искренне тяготился своим состоянием, нечестно нажитым, как он считал, его отцом и дедом, и поэтому особенно старался помочь тем, кого обездолили купцы и помещики. И это разочарование было для него много тяжелее, чем барское разочарование Ташлыковых. Он сам считал себя выходцем из мужицкой среды, и эта непроходимая стена, которая выросла между ним и мужиками, показавшая, как далеко от них он оторвался и как он им чужд, была особенно оскорбительна для него с его народническими взглядами.

А к этому прибавилось и грозившее ему разорение. Он не был дельцом, он оторвался и от купцов-родственников, и от друзей отца, но не хотел сделаться и пролетарием. Он не хотел лишиться уютного Громова и той красивой и уютной жизни деревенского помещика, которой особенно дорожил ради жены. Ему хотелось дать эту жизнь ей, чтобы вознаградить ту, кого он горячо любил, за ее тяжелую юность, проведенную в лишениях, в работе у чужих людей. Она понимала его трагедию и мучилась вместе с ним, но не знала, как ему помочь.

Трагедия Николая Семеновича достигла кульминационного момента весной 1896 года. Предыдущий 1895 год был дождливым и неурожайным. Крестьянская беднота с трудом пережила суровую зиму и к весне 96-го съела весь хлеб. Сеять было нечем. Уездное земство, в котором главную роль играл Николай Семенович, энергично взялось за организацию помощи. Были отпущены средства на закупку хлеба для раздачи ссуд крестьянам. Всей организацией помощи ведал сам Николай Семенович. Он решил лично провести раздачу хлеба в Острове, на станции железной дороги, куда был подвезен закупленный хлеб. В волостях были составлены списки нуждающихся крестьян. Хлеб выдавали «на семена и на емена», как говорили мужики, т.е. для посева и для пропитания. Мужики со всего уезда приехали на своих лошадях по весенней протаявшей дороге в Остров. Выдача производилась из железнодорожного пакгауза. Николай Семенович, уже хорошо знакомый в это время с мужицкой психологией, знал, что требовать хлеб будут не только действительно нуждающиеся бедняки, но и кулаки, не внесенные в списки, и поэтому решил лично следить за правильностью выдачи. Он с гордостью отказался от помощи полицейских стражников, которых предложил ему губернатор для соблюдения порядка во время выдачи. Он еще надеялся, что его авторитет и уважение к нему крестьян будут достаточны, чтобы обеспечить этот порядок и справедливую раздачу хлеба.

Но произошло не так.

Кулаки, получив отказ в выдаче им хлеба, подпоили бедняков, получавших хлеб, и громадная пьяная толпа окружила пакгауз, в котором был Погосский, с криками, что он обманывает народ, прячет хлеб для себя; припоминали ему дела его отца и деда. Тщетно он пытался уговорить их, обращаясь к беднякам. Его не слушали, перебивали, заглушали его слова общим гамом. Шум рос. Раздавались уже крики:

«Хватай его за пельку! Бей!»

В конце концов пьяная орава схватила его, поволокла в пустое отделение пакгауза и заперла там на ночь. Холодную апрельскую ночь он провел в этом амбаре, оскорбленный и бессильный. Утром его освободили стражники, вызванные приставом и разогнавшие толпу.

Жалкий, жестоко оскорбленный и морально потрясенный, он вышел оттуда под охраной полицейских и, сев в свой тарантас, уехал в Громово. Он простудился и лежал две недели. Но самым тяжелым было моральное потрясение и окончательное крушение его прежних идеалов и надежд. Он никого не хотел видеть из соседей, отсылал от себя детей. Часами ходил по саду, переживая свою жестокую обиду.

Между тем его личные хозяйственные дела запутывались все сильнее, долги начинали душить его, и в том состоянии полной моральной растерянности, в котором он находился, он не видел выхода из этого положения. И, наконец, новый удар свалился на него: у Юлии Яковлевны открылась чахотка, которая быстро стала подтачивать надорванный последними переживаниями и страданиями за мужа организм. Чтобы спасти ее, надо было отвезти ее в санаторий на юг, а средств на это не было. И вот наступила развязка.

Я хорошо помню этот теплый, солнечный июньский день. Утром у нас были Сережа с Нютой, которых мать послала к нам, чтобы избавить их от тяжелой атмосферы домашней трагедии. Они сначала были в несколько угнетенном состоянии, но потом разошлись бегали и возились с нами в саду, ели клубнику с гряд и забыли о своем беспокойстве. После обеда они ушли домой. Вечером на веранде нашего дома, сидя на крылечке, я читал, как сейчас помню, «Пирата» Вальтера Скотта, книгу, которую мне принес Сережа. Вдруг с дорожки из сада, ведущей к броду через реку, подошел ко мне Васька молодой работник Погосских и окликнул меня:

Митя, а тятька дома?

Дома! А что?

Я записку ему от нашей барыни принес.

Я побежал за отцом. Он взял от Васьки записку смятый клочок бумаги, на котором дрожащей рукой неровным почерком было написано:

Что случилось с барином? спросил отец у Васьки.

А вот Николай Семенович с утра уехамши на дрожках на Серке говорил, пустоши смотреть, и до сей поры не вернувши. А Серко один с дрожками прибегши. Барыня беспокоится.

Отец немедленно велел заложить себе дрожки, позвал письмоводителя и распорядился собрать всех работников, садовника, кучера и других домочадцев и немедленно отправляться в Громово на розыски Николая Семеновича. Мои старшие братья, студент Николай и кадеты Юрий и Михаил, упросили отца разрешить им тоже ехать и, оседлав лошадей, поскакали вслед за ним. Хотелось поехать и мне, но мама категорически запретила.

Мы долго после ужина сидели на веранде, ожидая возвращения отца. Мама говорила с бабушкой и бонной сестер о случившемся, вспоминая рассказы о странностях, которые замечали последнее время за Николаем Семеновичем, и о болезни его жены. Уже настала полночь, а наша экспедиция все еще не возвращалась. Нас, детей, погнали наконец спать. Но мне не спалось. Было 4 часа утра, взошло уже весеннее солнце, блестя на росинках на траве, птицы чирикали весело в кустах, когда я услышал шум голосов и шаги в комнате братьев. Я встал с постели и побежал в комнату брата Николая.

«Ну, что? Нашли Николая Семеновича?» спросил я брата, который, усталый и бледный, не снимая своей студенческой фуражки, стоял растерянно у стола в своей комнате.

«Нашли он повесился», тихо сказал он, не глядя на меня.

Оказалось, что наша экспедиция, приехав в Громово и расспросив, куда и зачем мог поехать Николай Семенович, разделилась и направилась в разные стороны. Вскоре удалось установить, что он поехал на свою дальнюю пустошь по направлению к деревне Глинки, где когда-то жил его дед. Увидели следы его дрожек, съехавших с проселка в лесок на краю большого Глинковского мха. Там, по-видимому, он привязал Серко к дереву, от которого тот отвязался и вернулся домой. Стали искать вокруг и наконец уже под утро на маленьком островке среди широко раскинувшегося мохового болота, на невысокой березке увидели висящий его труп. Он повесился на том самом болоте, в котором, по рассказам, его дед похоронил убитого гуртовщика.

Мой брат Николай был в той партии, которая нашла его. В бледном свете раннего весеннего утра, в кружевной зелени березы, они увидели силуэт Николая Семеновича, висящего на суку невысоко над землей с широко открытыми глазами, с растопыренными странно руками. На моего брата это произвело такое впечатление, что, приехав домой, еще не ложась спать, он нарисовал запечатлевшуюся в его глазах страшную картину. Брат был не большой рисовальщик, но, очевидно, так сильно эта картина врезалась ему в память, что его рисунок удивительно похоже и реально передает все подробности: и широко раскрытые глаза под очками, и раскрытый рот, и окладистую бороду Николая Семеновича, и очертания кудрявой березы, на которой он висел. Так реален был этот рисунок, что я живо представляю себе мертвого Николая Семеновича, точно я сам видел эту березку с ее страшным грузом на островке среди унылого кочковатого мохового болота, поросшего мелкими редкими соснами.

Через два дня его похоронили. На похороны собралось много крестьян. Все жалели покойника, бабы даже плакали. Крестьяне любили похороны, особенно барские.

Бедная Юлия Яковлевна умерла в ту же осень. Сирот Погосских взял к себе барон Розен, который был назначен их опекуном. Хороший хозяин, он быстро привел в порядок дела Погосского, обнаружив, что они вовсе не были в таком плохом состоянии, как представлял себе бедный Николай Семенович.

Но, конечно, основной причиной его смерти было разочарование в своих идеалах и неумение найти выход из тупика не удовлетворявшей его социальной действительности того времени.

Через два года после смерти матери умерла от той же болезни и бедная моя «невеста» Нюта. Сережа продолжал жить у Розенов, окончил гимназию и поступил в Военно-медицинскую академию, которую не успел окончить, когда разразились война и революция. Розены бежали за границу, как будто вместе с ними уехал и Сережа. Старый дом в Гораях был сожжен. А дом в Громове был взят под школу, так же, как и дом Ташлыковых.

Публикация АЛЕКСЕЯ БОЕВА


Санкт-Петербург



©   "Русская мысль", Париж,
N 4425, 03 октября 2002 г.

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»: РУССКАЯ МЫСЛЬ

 ...