|
Лекция, прочитанная на семинаре
в Свободном университете «Русской мысли» (Москва, 17 июня 1999 г.) |
Вернемся на землю и взглянем, к чему привел великий спор.
11 марта 843 года, в первое воскресенье Великого поста императрица Ирина празднует ставший с тех пор ежегодным праздник Торжества православия, то есть победы иконопочитателей. В каноне заутрени поется: "Священным образам Христовым, и Пречистой Богородицы, и всех святых честно поклонимся, (...) ибо честь образа, как говорит Василий, на первообраз переходит". Таково учение Второго Никейского собора (787), решения которого были мало-помалу приняты всею Церковью, в том числе, несмотря на некоторые препятствия, и Католической.
Таким образом, процесс, начатый, с одной стороны, философией, а с другой самим Богом при заключении завета на Синайской горе, разрешается: да, воплощение Христа делает возможным и законным изображение Бога, которое Платон считал плодом стихийного эротического влечения невозможным и несущим человеку вечное разочарование, а Ветхий Завет преступным плодом греха, который побуждает человека отдавать творению почести, поклоняться ему так, как следует поклоняться только самому Творцу.
Но если образ действительно обладает чудодейственной силой изображения небесного, стоит ли продолжать изображать земное, как это делали художники во все времена? Восточная икона изображает реалии потустороннего мира и только их. Именно это придает ей в глазах православных уникальное достоинство. "Изображаемое на иконе, будь то действующие лица или события священной истории, изначально узревается духом, пишет Владимир Вейдле, икона дает узреть невидимое. Она ни в коем случае не "абстрактна", она не отказывается ни от изображения, ни от подобия, но ищет подобия тому, что не принадлежит этому миру и не может быть выражено воспроизведением составляющих его предметов или подчинением управляющим им правилам". Иконописец пишет "с натуры", но натура его трансцендентна, это преображенный мир, освещаемый, по заверениям православных, иным, нетварным Фаворским светом.
Таким образом, иконопись теоретически является формой искусства, превосходящей все прочие. Но дорога к ней ведет через врата таинства. Поэтому иконописец очищается и молится перед тем, как приняться за работу, и сама работа есть продолжение молитвы. Поскольку ипостасное соответствие образа первообразу гарантируется богословием, Церкви надлежит строго следить за канонами. Иконописец, каково бы ни было его мастерство и доля вдохновения, не имеет права отходить от предписанных образцов. Он передает их, не внося изменений, подобно еврейскому переписчику Торы.
В общем, искусство восточной Церкви представляет себя единственным чисто христианским искусством, единственным освободившимся от питаемой идолопоклонством славы античного искусства и от столь же исполненных идолопоклонства ересей латинян. Но выдерживают ли критику эти претензии, утверждаемые особенно в наше время и не без более или менее сознательной поддержки со стороны националистических движений Восточной Европы?
В этом искусстве прежде всего поражает его почти исключительная религиозность. Тут нет места для светского искусства. Этим доведена до крайности одна из возможных посылок христианства. Поскольку отныне небеса открыты, поскольку сверхчувственная действительность открыта для созерцания, уже нет нужды смотреть вниз на землю, на мир, полный материи, на мир, который грех лишил формы.
Однако то же христианское богословие утверждает, что мир, творение благого Бога, хорош, причем до такой степени, что провозглашает Его славу на земле, как на небесах. "Невидимое Его, вечная сила Его и Божество от создания мира через рассматривание творений видимы", пишет апостол Павел (Рим 1,20). Чисто христианское искусство приводит к искажению вселенной, в которой сейчас живут люди и трудится Церковь. Христиане покинуты в этой части мира, или же они должны мистически перенестись в ту другую часть, которую являет им икона, а также литургия Иоанна Златоуста. Но не принимаем ли мы условия спасения за само спасение? Не открываем ли двери худшей из иллюзий? Византийской иллюзии, что можно удовлетвориться совершенством теоретических решений и перестать думать об их конкретном осуществлении в социальной жизни, иллюзии, которая объединяет монофизитский идеал чистого созерцания и несторианское разделение духовности и нравственности.
© "Русская мысль", Париж,
N 4275, 24 июня 1999 г.,
N 4276, 01 июля 1999 г.,
N 4277, 08 июля 1999 г.
| [ 4 / 15 ] | ||||
|
|
||||
|
||||
