|
Лекция, прочитанная на семинаре
в Свободном университете «Русской мысли» (Москва, 17 июня 1999 г.) |
Итак, помимо ужасающего физического разрушения, новый приступ религиозного иконоборчества не истощил художественную продукцию. Философское же иконоборчество ведет атаку не на произведения, а на художника и истощает самый глубинный источник его вдохновения.
Паскаль и картезианцы находят по крайней мере один пункт согласия: это критика риторики. Они не удовлетворяются ни вероятностью, желая достоверности, ни убедительностью желая демонстративности. Вико, сидя у себя в Неаполе, бессилен защитить права истории, поэзии, риторики, т.е. ту почву, на которой от самых истоков произрастало христианское искусство. Иссушение языка, истощение поэзии и изобразительных искусств становится ощутимым к концу века; правда, оно компенсируется развитием мирского искусства и того рода искусства, который легче всего обходится без материальных побуждений, музыки.
Дух кантианства нагрузил искусство крайне тяжким бременем. Он исходит из двух концепций гения и возвышенного. Гений противостоит таланту, который означает легкость изучения правил и мастерства. Гений не подчиняется правилам он их дает. Ему не обучаются, и он не преподается. Он есть непредвиденная вспышка чистой оригинальности, без всякой генеалогии. Отныне никакой художник уже не удовлетворится талантом, но захочет творить гениально. Возвышенное противостоит прекрасному и окончательно его обесценивает. Оно носит божественное название, и его величие абсолютно. Как таковое оно абсолютно превосходит мощь воображения. Ум подчиняется своей собственной беспомощности, так как находит в этом восполняющее доказательство своего призвания к абсолюту и восторгается этим призванием. В конце "Критики способности суждения" Кант не находит во всей Библии ничего столь возвышенного, как вторая заповедь, которой, по его словам, иудеям и мусульманам достаточно, чтобы испытывать гордость. Но толкует он эту заповедь скорее по-мусульмански, ибо не что иное, как непостижимость божества, в корне подавляет изобразительность. Следовательно, это не предписание, продиктованное благоволением Божиим, но онтологическая необходимость, и, значит, человек, признавая ее, повинуется лишь собственной способности суждения.
Хочется сказать, что Кант секуляризирует или обмирщает классическое богословие христианского иконоборчества. На мой взгляд, точнее считать, что он ввел это богословие в присущую ему мистику, скрывающую свой образ действия. Я определю ее как негативную христианскую мистику, но возведенную в квадрат, так что она даже не провозглашает себя негативной. Псалмопевец, по Маймониду, сказал: "Для Тебя молчание хвала" ("Путеводитель колеблющихся", I, 59). Но он хотя бы обращался к Богу. Для Канта же Бог не собеседник и молитва тщетна. Таким образом, он оказывается на самом краю кальвинистской Камчатки, по философской добросовестности уже и не ссылаясь на богословие. Тем не менее есть как бы аналогия между духовными требованиями, полагающимися в византийской иконописи, и духовными требованиями художника, который желает остаться в рамках гениального и возвышенного. И те и другие предполагают священнодействие. Послекантовские требования намного более увесисты: они не удовлетворяются очистительной молитвой и не поддерживаются образцом, который руководит кистью. Два предписания: гениальности и возвышенности заставляют художника жить в страхе и перетруждаться, о чем свидетельствует искусство двух последних веков. Этот страх характеризует горестный уклон христианства, даже если о христианстве уже и не вспоминают, и представляет собой побочную ветвь христианского иконоборчества.
© "Русская мысль", Париж,
N 4275, 24 июня 1999 г.,
N 4276, 01 июля 1999 г.,
N 4277, 08 июля 1999 г.
| [ 11 / 15 ] | ||||
|
|
||||
|
||||
