|
Лекция, прочитанная на семинаре
в Свободном университете «Русской мысли» (Москва, 17 июня 1999 г.) |
На первый взгляд, Гегель как будто вновь обретает и возобновляет великую богословскую традицию. Он принимает языческое наследие в целом и показывает, насколько оно обогатилось при христианстве. Тем не менее, вводя историческое измерение, он вводит и существенное разделение искусства языческого ("символического", затем "классического") и христианского ("романтического"), которые принадлежат к метафизически и хронологически различным пластам. В результате христианское искусство несет иную сущность, иное содержание, которое ставит его как искусство в особое положение. Вот почему в своем монументальном курсе эстетики он всего несколько страниц посвящает итальянскому искусству, т.е. половине европейского, ибо оно не вмещается в гегелевские категории. Для Гегеля Тициан и Рафаэль помеси, гибриды античного и христианского искусства. Он не видит, что для этих художников, в глазах которых существовало одно-единственное искусство, а не два, это и есть способ быть христианином. Соглашаясь в этом с протестантами, Гегель желает, чтобы художник был или язычником, или христианином. Или прекрасная греческая полнота, или патетическая христианская разорванность надо делать выбор. С этой точки зрения, Гегель вводит в поле эстетики лютеровскую оппозицию природы и благодати. Но природа у него растлена не грехом, а движением истории. Что же касается благодати, так она просто-напросто отлетела вместе с христианской верой. Вера, которая поддерживала последнее по времени богоявление в искусстве, умерла, и ее не воскресить. Искусство, торжественно провозглашает Гегель, "отныне дело прошлого".
Гегель поставил художника на высоко вознесенный пьедестал: именно художнику на протяжении тысячелетий выпало созерцать божественное, чтобы в настоящее время отбросить это созерцание. Но со своей обычной прозорливостью он взял на себя труд указать художникам XIX и ХХ века несколько остававшихся им путей. Путь гения не совсем закрыт, поскольку он непредсказуем. Но нужно, чтобы открытие вписывалось в свое время и чтобы оно не было открытием уже открытого. Бесполезно быть кубистом, если здесь уже прошел Пикассо, или заниматься поп-артом после Розенквиста и Уорхола. Патент уже взят. Новшество должно поставляться just in time, а критика решит, что "уже", а что "еще нет". Художники могут обращаться со своими поисками к дикарям, мысль которых от нас скрыта, а энергия еще жива, переделывать тотемы и кумиры неизвестным божествам, темный смысл которых неспособен расшифровать ни художник, ни зритель. Так поступают примитивисты и сюрреалисты. Они могут также попробовать воскресить христианское искусство: бесплодная затея оживлять труп, из которого ушла жизнь веры. Они могут, наконец, следовать скромной мирской дорогой, уделенной свободному и счастливому обществу, пример которого дали голландцы, иллюстрировать, как замечательно говорит Гегель, воскресный день жизни. Я сейчас прокомментирую эти два последних "пути". Но сначала надо сказать несколько слов о весьма амбициозном предприятии, которое продолжалось по крайней мере с конца прошлого века вплоть до середины нашего.
В большинстве своем художники были оторваны от христианской веры, но все-таки очень сильно ощущали необходимую связь между религией и творческим вдохновением, тем самым дважды подтверждая правоту Гегеля. В результате они вступили в новую религиозность, своего рода "Нью эйдж", собранный из всякого хлама, куда входили обрывки шопенгауэровской философии, фрагменты христианства, щепотка революционного мессианизма и в особенности эзотеризм и оккультизм "конца века". Этому течению отдали дань значительная часть символизма, экспрессионизма, сюрреализма и в особенности абстрактное искусство. Кандинский, Малевич, Мондриан, позже такие художники, как Эрбен и Ротко, взошли на дрожжах эзотеризма и теософии.
© "Русская мысль", Париж,
N 4275, 24 июня 1999 г.,
N 4276, 01 июля 1999 г.,
N 4277, 08 июля 1999 г.
| [ 12 / 15 ] | ||||
|
|
||||
|
||||
