Мы нужны друг другу, чтобы понять истинное значение концепций, на первый взгляд, близких: освобождение, свобода. Освободившись, еще не становишься свободным. Свободным не становишься, потому что свобода есть ответственность. Бродский был прав, когда писал: "Освобождение это лишь средство для того, чтобы достичь свободы, оно не синоним свободы. Если мы хотим вести себя как свободные люди, мы должны уметь проигрывать или по крайней мере делать вид, что способны принять поражение. Свободный человек, проиграв, не начинает швыряться камнями".

В этом контексте я хочу сказать вам, что сознание общей судьбы и общей памяти с трудом внедряется в Западной Европе. Здесь важно быть совершенно откровенными. Мы на Западе охотно прячем голову в песок, как страусы. Мало интересно нам, что происходит в России и вообще в посткоммунистическом мире, пресса занята только состоянием здоровья Ельцина, статьи превращаются в отчеты о болезнях человека, которого ради большей экзотичности любят называть "царь Борис".

Отчасти это вызвано безразличием и исторической усталостью европейских народов. Но есть тут и оппортунизм, и политический расчет, и подлизывание к левым. В правительственных коалициях освобожденных стран не могли участвовать нацисты. А после так называемого конца коммунизма есть коммунисты в правительствах освободившихся от коммунизма стран. Нюрнбергских процессов не было никто, ни на Западе, ни на Востоке, не был призван ответить за то, что совершил, за ошибки, злодеяния и нарушения законов человечества в течение десятилетий. На Западе все еще смотрят на антикоммунизм как на недостойную и неприемлемую форму мышления и не осмеливаются сравнивать его с антифашизмом или антинацизмом. Можно сказать, что память о тоталитаризме на Западе действует только наполовину, помнить можно только о сопротивлении нацизму и фашизму. Нет особенной охоты узнать, как велико, мужественно и грандиозно было сопротивление коммунизму. В правительственных коалициях присутствуют убежденные коммунисты наряду с "посткоммунистами", поменявшими название . Они все не испытывают никакого смущения и никакого стыда.

Однако мне кажется (конечно, я могу ошибаться), что и в России с трудом находит место крепкое сознание того, чем был пережитый страной тоталитаризм. Иногда у меня бывает впечатление, что российская интеллигенция оплакивает те времена, когда легко было отличить Добро от Зла и когда сопротивление тоталитарному чудовищу содействовало солидарности. Трудно ведь принять тот факт, что договориться о том, что такое Добро, гораздо сложнее, чем распознать Зло. Но как раз в этом преимущество демократии: трудно договориться о том, что есть Добро в высшем смысле этого понятия.

Тайная сила демократии состоит в значении, которое придается борьбе со злом и в постоянном усилии самоограничения. В либеральном обществе невозможно договориться о Добре, потому что невозможно объединить столько индивидуальных представлений о счастье. Но можно договориться о борьбе со злом, о сопротивлении угрозам. Классическая либеральная демократия открывает возможность спора и даже ссоры без кровопролития, возможность устранения коррумпированного политического класса без насилия и государственных переворотов. Можно сказать, что это в каком то смысле негативная свобода, основанная на сомнении.

Я имею в виду классический либеральный режим, а не те формы демократии, установленной путем плебисцитов, к которым так стремятся сегодня на Западе и в которых свобода толкуется как возможность делать все что вздумается. Это явление, характерное для общества, в котором глубоко укоренен нигилизм. Это демократия, в которой все время растут требования и уменьшается ответственность и чувство долга. В этой связи я вспоминаю о заявлении, сделанном Караджичем в самом начале войны в Боснии. Говорил он приблизительно так: "При монархии в Югославии мы были вынуждены жить вместе с другими и вести себя предписанным образом. Коммунизм стал очередной тюрьмой для сербского народа. Теперь у нас наконец демократия и мы можем делать все, что захотим". Это нигилистический синдром, превращающий пережитый опыт тоталитаризма в нечто совершенно внешнее по отношению к нам, мифическое и нас не касающееся. Вывод отсюда обычно бывает следующий: бог-коммунизм умер значит, все дозволено.

Мне кажется, что в России живет и память о войне, и память о тоталитаризме, но последняя несравненно менее активна впрочем, так же, как и на Западе. Она как будто парализована. Или же это два параллельных пути памяти, бесконечно далеких друг от друга и никогда не пересекающихся. Может быть, и этим отчасти объясняется некоторое непонимание между российской и западноевропейской интеллигенцией. Я думаю о Солженицыне, о его нынешней политической позиции, о его резко антизападной настроенности. Когда он сегодня говорит о Косове или о Сербии, он как будто забывает о том, что сам писал и описывал в "Архипелаге ГУЛАГ", рассказывая о судьбе высланных при Сталине народов. Мне хотелось бы знать, разделяете ли вы мое разочарование и обратил ли кто-нибудь внимание на проявления национализма у бывших диссидентов.

Много говорят о некоем унижении России, как будто война НАТО против Милошевича унижает вашу страну. Я не могу понять: откуда это выражение "унижение"? Что унизительного в том, что осуждается преступление, так сильно напоминающее злодеяния, совершенные так называемым реальным коммунизмом против народов, которые впадали в немилость по этническим или расовым причинам? Как могут мыслящие люди говорить в унисон с Зюгановым?

Я еще раз вернусь к Солженицыну. Мне помнится, что он написал очень важные слова о том, что Россия может спастись, не быть раздавленной своим прошлым, если смирится со своим геополитическим поражением, как это сделали в 45-м году Германия и Япония. Послевоенная Германия сдала в архив все вопросы утерянного суверенитета и отобранных территорий и все силы бросила на восстановление, возрождение, укрепление страны. Это было далеко не только материальное возрождение, хотя экономика играла большую роль, оно былро и нравственным, и глубоко демократическим. Строили европейскую Германию, навсегда отказавшись от мифа германизированной Европы. Для Германии это означало выйти окончательно из веймарской западни и создать республику, свободную от территориальных претензий и от мессианизма. Я задаю себе вопрос: не стоит ли Россия на таком же распутье, между страстями обиды и мнимого унижения веймарского рода и серьезным стремлением к возрождению и строительству?

© "Русская мысль", Париж,
N 4273, 10 июня 1999 г.

[ 4 / 8 ]

ПЕРЕЙТИ НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ СЕРВЕРА »»:     ....